ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

****

Сейчас, 2017 год.

Голова болела ужасно, во рту было сухо, горло драло нещадно. Короче, все признаки похмелья на лицо.

Макс лежал на твердом диване с закрытыми глазами, вслушивался в тишину этого дома, этой квартиры и ждал хоть какого-то звука, шагов, разговора по телефону, выдвигаемых ящичков на кухне, любой звук был бы предпочтительней этой гребаной тишины.

Ему не нужно было открывать глаза, чтобы понять, где именно он находится, — Макс по запаху апельсиновых ароматизированных свечей это знал. Как сюда попал- вопрос отдельный, но этого он знать не хотел, по той простой причине, что его эгоистичная натура сейчас превалировала над его чувством вины перед хозяйкой этой квартиры.

Макс просто хотел насладиться этим привычным запахом, вспомнить каково это: иметь право проснуться утром здесь, обнять нежное податливое тело и услышать хриплое сонное «доброе утро».

Сердце в груди защемило, стало трудно дышать, все мышцы напряглись, спину прострелила ледяная боль, он видимо, слишком долго спал, раз его так корежит. Надо вставать, сделать привычную гимнастику, чтоб не дай бог, ноги судорогой не свело, — грохнуться на колени в ее квартире, у нее на глазах, снова увидеть ее жалость… — нет, к черту все это. Ее жалости он не выносил на дух. Срывался. Орал, как бешеный, хоть и понимал, что Соня не со зла, а из-за беспокойства.

Но по его гордости уже и так проехался не один танк.

А в бескорыстную любовь от чужих людей верить перестал в тот момент, когда его невеста сказала, что им не по пути, — он в тот момент лежал в палате реанимации и притворялся, что не пришел в себя. Ту женщину он вроде любил, и ее уход… хорошо, что его слез она тогда не увидела, такого унижения он бы себе сам не простил.

Его любила сестра и бабушка.

Первая скоро выйдет замуж и будет счастливой.

Вторая умерла, а вместе с ней умерло что-то внутри него самого.

Была еще хозяйка этой квартиры, но ее он оттолкнул сам, потоптался по самому важному, что у нее было и ушел.

Думал, так будет лучше. Зачем ей муж инвалид?

Вике то он много не рассказывал, не хотел волновать, но чувствительность в ногах периодически пропадала, и не только в ногах. Он мог проснуться утром и ниже пояса ни черта не ощущать. Это проходило, он знал, как действовать и что делать, и через адскую боль возвращал себе полноценную жизнь. Только где гарантия, что в следующее такое утро он сумеет расшевелить чертовы ноги? Гарантий нет, врачи ее дать не могут, ни наши, ни израильские.

Этот вопрос стал слишком острым однажды утром, в этой самой квартире, когда он не смог и пальцем пошевелить, а рядом лежит соблазнительная, шикарная женщина, ради которой он готов был перевернуть весь мир, и смотрит на него так… так, что кровь вскипала в жилах, что обычно в мгновенье твердело в паху и они не теряли времени зря, а проводили совместную утреннюю гимнастику с эротическим уклоном.

Тогда он не смог, ни хрена не чувствовал и напугал свое рыжее чудо до истерики, слез и жалостливых взглядов.

В то утро все рухнуло к чертовой матери.

Он себя ощутил никчемным, неполноценным, униженным.

Психанул. Обидел. Потоптался, как следует, по ее ценностям. Ушел.

Запрещал себе все эти месяцы думать о ней. Узнавать, как у нее дела. Все ли хорошо. Не спрашивал сестру.

Даже, когда возникла возможность увидеть ее хоть на пару минут, он, скрипя зубами, уехал на север по поручению Шаха.

Сбежал как последний трус. Не нашел в себе сил взглянуть ей в глаза, как будто ничего между ними не было. Он бы не сумел. Не сейчас, когда тоска по ней стала огромной, невыносимой.

Он думал о ней. Мечтал о ней. Просыпался и засыпал с мыслями о ней.

Сейчас, именно сейчас, Максим на самом деле понял, что такое любить по-настоящему. Каково это, когда исчезает солнце, луна, звезды, меняются полюса планеты, теперь центром мироздания стал город, где она родилась, живет и работает.

Мир существует потому, что существует Она.

Максим иногда не понимал сестру: как, после всего, что между ней и Шахом было, она продолжает его любить, поддерживать? Как она может, после его предательства, о нем говорить, думать?

Теперь понял: Вика любит, прощала его и будет прощать. Так же, как Шах прощал все ее закидоны и будет всегда прощать, несмотря ни на что, пусть иногда на прощение нужно больше двух лет.

Может, не зря он оказался сегодня тут? Может, это судьба ему знак дает, что пора? Что хватит уже быть дебилом и дураком? Нужно начать что-то делать? Говорить? Просить прощения?

Если она его в самом деле любит, то может и у него еще есть шанс?

Когда эта светлая мысль родилась в голове, он, наконец, решился открыть глаза.

Знакомая обстановка, ничего не изменилось.

Все те же четкие, ломаные линии в интерьере, стиль хай-тек во всей своей красе. Несмотря на свою внешнюю мягкость, Соня была очень жестким человеком, но при всем при этом, душа ее умела любить искренне. У нее в кабинете, на работе, никто бы не увидел милых рамок с семейными фото, цветов и прочей фигни, но и дома такого было не найти. Цветы — кактусы, она их любила, и именно их ей дарили на восьмое марта, день рождения и все остальные праздники. Не было фото в рамочках по всему дому, но были большие альбомы со снимками, запечатлевшими ее жизнь и жизнь ее семьи, правда, стояли они в гостиной, в шкафу, за стеклянными дверцами, и доставала она их не так часто.

Соня не жила прошлым, поэтому фотографии были не самым главным в ее жизни. Она всегда смотрела вперед, планировала будущее.

Поэтому, совершенные ошибки, поступки или проступки, воспринимала немного иначе, чем другие люди. Всегда говорила, что «ошибок не существует, есть поступки, которые дают нам возможность научиться чему-то новому, измениться». Хорошая позиция для адвоката по уголовным делам, — он так подумал, когда впервые услышал это от нее. И только, спустя пару месяцев почти совместной жизни осознал, что это не отмазка и не попытка как-то скрасить человеческие пороки, это действительно ее позиция относительно прошлого.

В этом они капитально различались.

Она жила будущим и не позволяла прошлому влиять на настоящее.

Он не мог забыть прошлое и не давал шанса будущему.

Чудесные мысли на больную голову с похмелья.

Макс привстал с дивана и чуть было не слег обратно от боли в спине и ногах, но стиснул зубы так, что как от скрежета не оглох, сам не знает.

Свет резанул по глазам.

Пришлось шумно выдохнуть через сомкнутые зубы.

— Доброе утро! — послышалось тихое от огромного почти во всю стену окна.

Он повернулся на звук и так и застыл с открытым ртом, откровенно пялясь на женщину. Максим не мог узнать в этой похудевшей, с мертвыми серыми глазами женщине в черном брючном костюме, своей Сони.

Соня была ярко-рыжей пышечкой, любила носить костюмы, но черный цвет позволяла себе только в обуви и сумочках, не более. Черный ей не шел. А вот шикарный белый, красный, изумрудно-зеленый, оттенки бежевого, — да. И обязательно помада на губах. Он помнил ее помаду на вкус.

А сейчас к нему в пол оборота стоял совершенно другой человек.

Кажется, даже рыжие кудряшки потускнели, или это из-за того, что кудряшек больше не было? Волосы прямые, убранные в низкий пучок, на лице дневной макияж, но мешки под ее глазами замаскировать, кажется, было невозможным.

Черный брючный костюм его убивал.

Бледные пальцы сжимали чашку из прозрачного стекла с зеленым чаем на вид.

Соня ненавидит зеленый чай и обожает кофе. Может его литрами пить, а потом спокойно завалиться спать.

— Доброе утро, — он ответил не сразу, пришлось прочистить горло.

Больше ничего не сказал. Просто тупо смотрел на нее и пытался понять, что стало причиной таких разительных перемен в этой, без сомнения, самой дорогой для него женщине.

Не может быть, чтоб это все было из-за него. Он отказывался верить в это. Не мог он ее сломать. Не мог.