Слегка меня удивил и приговор — вместо ожидаемых мной и обычных в таких случаях, максимальных по 70 статье семи лет лагеря и пяти лет ссылки, по-моему даже прокурор запросил на два года ссылки меньше. Никакого практического значения это, конечно, не имело, но я подумал, что может быть это скидка за отсиженные ни за что перед этим пять лет.
После приговора я ознакомился с протоколом судебного заседания, написал, как полагалось, кассационную жалобу, для которой у меня были сотни оснований. Мой бревно-адвокат даже жалобу писать отказался, на что просто не имел права. Но я понимал, что все это пустяки. Месяца три копировал рукописи Шаламова, перечитывал Библию и ждал вступления приговора в законную силу. Когда мне прислали постановление Верховного Суда — ждал этапа. Однажды выводя меня на прогулку, калужский охранник (гэбэшные оставались караулить пустую мою камеру) тихо мне сказал, что завтра увольняется, уезжает из Калуги и может вынести какие-то мои материалы. Я поблагодарил, искушение передать рукописи Шаламова было велико, но ему не поверил и сказал, что ничего не нужно. По-видимому, был прав и это был просто деликатный вариант оперативников забрать у меня все, что нужно. А может быть охранник знал о моем предстоящем этапе и искренно хотел помочь. В таких случаях никогда понять нельзя.
На следующий день, вернувшись с прогулки, я обнаружил, что без меня (тоже нарушение закона) в камере произведен обыск, изъяты не только рукописи Шаламова, но и моя их копия, изъяты все мои судебные записи и даже написанное ими же обвинительное заключение (не любят оставлять следы) и, что особенно тяжело было для меня — с таким трудом полученная Библия. Я, конечно, тут же написал возмущенную жалобу (не помню кому) и тут же был вызван на прием. Неожиданно — к тому самому, гордившемуся, что не сказал мне своей фамилии, обнинскому оперативнику, который оказался так называемым моим куратором. В ответ на мои протесты он неожиданно с ухмылкой мне посоветовал:
- А вы голодовку, голодовку объявите, - а потом прибавил — и вообще не думайте, что дальше вам будет легко.
Тут я совсем разозлился. Его предложение объявить голодовку значило только одно — завтра будет этап и мои проблемы его уже не будут касаться. Предупреждение, что мне не будет легко, было, конечно, следствием написанной им для моего дела характеристики и рекомендаций о том, как со мной тюремщикам себя вести.
- Ну, это вы зря думаете, что мне будет плохо. Напротив, я уверен, что мне будет очень хорошо.
- Это почему вы так уверены? - с насмешкой спросил куратор.
- Ну как же. Хотя у меня в приговоре тюремного срока нет, а есть только колония, но таких, как я, кто уже был в тюрьме, первые два года, до перевода в колонию, держат опять в тюрьме. Политическая тюрьма в СССР только одна — Чистопольская, где я уже был и порядки в ней знаю. На первые два месяца меня поместят, до того, как выбрать мне камеру, в изолятор. Но там я не буду один — у меня строгий режим и одиночное заключение он не предусматривает. У меня будет сосед — спокойный, доброжелательный, абсолютно надежный, который многое мне будет о себе рассказывать. И будет просто невежливо, если я ему не отвечу тем же. Я расскажу о своем деле и, конечно, о первом обыске в моем боровском доме, где был тайник с материалами со всего Советского Союза, но вы его не нашли, потому что в подполе кладка вам показалась надежной, а сверху было лень осматривать пол под грязными сапогами. И все дело у вас развалилось и никого кроме меня найти вы не смогли. Да и вообще формально у вас был только один номер бюллетеня, но в кухне, среди батареек для фонарика была одна, где были скручены фотопленки со всеми выпущенными бюллетенями. И вы, делая обыск, разрешили выбросить ее в дерьмо в туалете во дворе. К тому же сами передали моей жене записку, где для нее ясно, а для вас неясно, было написано, что из тайника все надо убрать. Но вы знаете, может случиться неожиданность, мой сосед может оказаться в хороших отношениях с представителем КГБ в Чистопольской тюрьме. И может все это ему рассказать, а тот написать в своем отчете в Москву. И получит за это лишнюю звездочку на погоны, и будет очень доволен, мне благодарен и обеспечит мне хорошую жизнь в Чистополе. Да и вам будет хорошо — прославитесь, войдете в учебник школы КГБ о том, как не надо производить обыски.
- Ну, это так трудно, обыскивать дом, - сказал он мне растерянно на прощание. На следующий день я действительно был вызван на этап.
Этот мой этап был непохож ни на один предыдущий и даже последующий. Я был отдан под надзор какому-то майору и двум прапорщикам, почему-то химических войск. И больше я не ждал неделями или месяцами в пересыльных тюрьмах. Хотя без приключений не обошлось. Обычно меня одного помещали в тройник в столыпинском вагоне, возле него стояли попеременно мои прапорщики, следившие за тем, чтобы я не переговаривался с соседями по вагону. Временами к ним из офицерского купе выходил майор и следил за тем, чтобы я не разговаривал с прапорщиками. Были, кажется, две пересадки, где мы только ночевали — маршрут был выстроен так, что уже утром меня помещали в новый поезд. Пересыльных тюрем, как и дней в пути, было всего три, но забыть я не могу рязанскую.
Привезли меня в нее часов в семь вечера с большим этапом выгруженным из набитого до отказа столыпинского вагона. Меня одного поместили в довольно большую совершенно пустую камеру, где не было даже железной табуретки. Камера не отапливалась, на дворе было градусов тридцать мороза, в ней — вероятно, пятнадцать — двадцать . Но мне было сказано — разберемся с этапом, переведем и вас. И я довольно спокойно час или два ходил по камере, чтобы не замерзнуть. Но вот этап разместили, всех снабдили баландой, тюрьма замолкла, утихла, а меня не переводят. Начал стучать, говорят - «Не до тебя. Подожди». Жду. Зек я уже опытный, предусмотрительный и в Калуге смог и теплое белье достать и бушлат, да еще по тюремной привычке под бельем обернул на всякий случай ноги смятыми газетами — спасают в сильный холод. Зная, что тепло одет, я попробовал лечь спать на полу — съежившись, свернувшись, как когда-то в карцере. Но даже в самом холодном карцере откидывавшаяся на ночь доска была деревянная, а здесь пол — цементный. И через полчаса я понял, что если засну — замерзну насмерть. Вскочил и теперь уже начал колотить ногами в железную дверь. Сперва слышал грубый голос ДПНТ (дежурный помощник начальника тюрьмы) – «Ничего. Потерпишь» Я бы действительно замерз к утру до смерти в этом бетонном холодильнике, спасло меня только то, что в двенадцать ночи у ДПНТ — пересменка. И в первом часу ночи к камере подошел уже другой, молодой ДПНТ. Он хорошо понимал, что к утру я живым из этой камеры не выйду, извиняющимся голосом сказал - «Я сам не могу вас отсюда перевести». Вероятно, ему нужна была санкция давно ушедшего домой начальника тюрьмы или его заместителя по режиму и лейтенант тревожить свое начальство не решался. Но он пошел и разбудил в гостинице сопровождавшего меня майора, по-видимому все ему объяснил и так как майору было поручено привезти в Чистополь меня, а не мой труп, он сам приехал в тюрьму, поднял все начальство на ноги и меня в час ночи промерзшего и едва живого перевели в камеру для приговоренных к расстрелу. Но вполне теплую. Даже нашли какую-то еду, чтобы немного согреться. Но в шесть часов утра меня пришел поднимать к этапу почему-то тот же ДПНТ, который меня и посадил в ледяной бетонный мешок. Тут я его рассмотрел — это был немолодой вульгарный майор и сперва, когда он меня назвал на «ты», я просто напомнил, что он должен говорить «вы», но потом соединив ледяную камеру, его необычный для ДПНТ возраст и чин (обычно это молодые лейтенанты), я все понял — это был тот начальник по режиму в Златоустовской тюрьме, который в карцерах, запирая между решеток, заморозил, убил сто человек. Его не судили, просто перевели в другую тюрьму. Немного понизили в должности, сохранив ему звание.
- Так это вы убили в Златоусте сто человек?
