Не зная книги Хохлова, я всегда одинаково относился, повторяю, к любым спецслужбам, не только будучи уверенным в том, что они с легкостью торгуют посторонними людьми, которые попадают к ним в руки, но и исходя из простейшего соображения: спецслужбы потому и спецслужбы, что им позволено нарушать законы и права человека, а потому для правозащитной организации знакомство с ними вполне неприемлемо.
Ася Лащивер, многолетняя самиздатчица, обладая раз в десять дней такой информацией не могла скрыть искушение перепечатывать еще и «Бюллетень «В». Я настойчиво ей объяснял, что из ее десяти знакомых минимум один будет стукачом, через него выйдут на Асю, установив жесткое за ней наблюдение, на Володю и меня и бюллетеня больше не будет. Сейчас наши материалы слышат по радио десятки, если не сотни тысяч человек, а ради ее десятка знакомых ничего не услышат все эти тысячи.
Лена вполне вняла моим доводам, а в отношении Аси я не так уж уверен. Но в общем-то все понимали, на что идут, понимали, что в условиях враждебной среды какие-то неожиданности, приводящие к разгрому — неизбежны. Главное было продержаться как можно дольше.
Но уже была вторая половина 82 -го года. КГБ греб в лагеря не только лидеров, но, практически всех, кто был им известен. Это происходило с последними еще живыми группами — арестовали всех социалистов, переловили всех членов СМОТа (Свободная Межрегиональная Организация Трудящихся). Было понятно на что я шел, но в это время и всех членов «Бюллетеня» ожидал неминуемый лагерь. Несмотря на принятые мной меры, вскоре после моего ареста, по какому-то выдуманному поводу была отправлена в далекую сибирскую ссылку Таня Трусова, за ней - Лена Санникова, всем было известно, как собираются материалы о Асе Лащивер, а Федю Кизелова гоняли по стране, как зайца. «Бюллетень «В», видимо, был наиболее самоотверженной организацией из всех, что были в диссидентском мире.
Я действительно прекратил все встречи. Елене Георгиевне отдавал текущие номера Федя Кизелов, а не Володя. Федя и был на виду, его периодически задерживали, обыскивали. Он давно уже не носил с собой хранимые в тайниках свои записные книжки. С утра выписывал на бумажку только нужные на сегодня телефонные номера. За Асей Лащивер тоже постоянно ходила наружка. Когда это надоедало или мешало Асе, она начинала свистеть в специально заведенный милицейский свисток и сбежавшимся постовым указывала на топтунов и говорила - «пристает». Пока они выясняли отношения, Асе зачастую удавалось уйти. Когда наружке почему-то хотелось помешать Асе, ее задерживали со словами - «Ася Абрамовна, пройдемте в милицию для установления личности». Бывало, однако, что Ася не скрывала куда едет и говорила топтыжкам в их «Жигулях» – «довезите меня туда-то, вам же все равно за мной ехать».
Когда мне зачем-то все же понадобилось повидаться с Асей, выйдя от нее и поймав такси, я тут же обнаружил за нами «Жигули» без номеров — так тогда ездили эти великие гэбэшные конспираторы. Но я не хотел никого за собой приводить и показав машину таксисту, спросил — может быть уйдем?
- С удовольствием, - ответил этот молодой парень и так кружил по дворам возле метро «Текстильщики», так лихо перестраивался, что мы и впрямь ушли от наружки. – «Не боишься неприятностей — они ведь записали номер». – «А мне что — еду как велит пассажир. Ну и все-таки удовольствие получил».
На самом деле та изоляция, которую я счел полезной и необходимой, была довольно мучительна — ощущение общей ежеминутной опасности, единства в значительном и благородном деле создавало особое взаимное чувство братства, преданности друг другу. И когда все это появилось, разрывать эти связи было трудно и больно. Но выхода не было.
Единственный раз я позволил себе сделать исключение, причем никто не понимал, что это исключение, так как схема, условия нашей работы тоже никому не объяснялись, для дня рождения Софьи Васильевны Каллистратовой. Она много раз нам помогала, но была знакома только с моей женой. Конечно, от Сахаровых знала, что я редактирую бюллетень, хотела познакомиться и довольно настойчиво через Федю меня приглашала. Я подарил ей редкую и красивую с цветами и жуками уцелевшую у меня тарелку — XVIII века завода в Люнневиле. Софья Васильевна посмотрела на нее с недоумением, а я был огорчен. Для меня искусство и свобода были неразделимы. Софья Васильевна жила почти в том же дворе, где раньше жили Синявские, а потому я через него часто проходил. Софья Васильевна с Синявскими знакома не была, в общем у нас как-то не все сходилось, но она усадила меня рядом со своим креслом, тихо и грустно говорила - «Я умру в тюрьме». В это время гоняли по этапам на Дальнем Востоке пожилую украинскую правозащитницу Оксану Мешко, мы много писали о ней, грузная и больная Каллистратова представляла себя на ее месте. В отношении ее уже было возбуждено дело по статье 1901, но Елене Георгиевне было сказано, что если Хельсинкская группа, состоявшая в это время из трех человек — Боннер, профессора Меймана и Каллистратовой прекратит свою работу, делу не будет дан ход. Елена Георгиевна уже обжегшись на том, что в члены группы просились люди только для того, чтобы эмигрировать и это был еще лучший случай — Эдуард Лозанский выехав таким образом оказался просто сотрудником КГБ, решила Московскую Хельсинкскую группу распустить. Таким образом перестали публиковаться документы и Хельсинкской группы. «Бюллетень «В» оставался последним правозащитным изданием.
С опозданием пришла Елена Георгиевна. На вытянутых вперед руках она преподнесла именинный пирог Софье Васильевне и на вопрос - «с чем он?» радостно ответила - «С любовью».
Впрочем, в Москве в это время была довольно активна группа юных неокоммунистов. Они играли в «сыщики-разбойники» якобы уходя от слежки, Андрей Шилков налаживал им подпольную типографию для издания своего журнала, в который помещались теоретические статьи о лидерах еврокоммунизма — Берлингуэре, Карильо. Впрочем о них же писали свои вполне легальные работы, едва ли не диссертации в Институте мировой экономики и международной политики члены этой подпольной организации. В основном это были дети достаточно известной московской профессуры и даже партноменклатуры.
Но Андропов создал слишком большое пятое управление КГБ, как всякой советской организации им надо было отчитываться в проделанной работе и потому решили заняться и еврокоммунистами. Все они были арестованы. Нас это очень заинтересовало. Если в Москве идут аресты сторонников руководителей итальянской и испанской компартий, то что же будет дальше с мировым коммунистическим движением и с самими его лидерами, когда они приедут в Москву.
Но поскольку большая часть героических социалистов начала каяться уже по дороге в СИЗО, советские власти относились ко всему этому без большой опаски, хотя триста западных журналистов благодаря нашей информации попросивших аккредитации в городском суде, их сперва насторожили. Было решено отложить на пару месяцев суд и провести его не в городском, а в Верховном Суде. Но тут, благодаря все той же информации и растущей заинтересованности число иностранных журналистов, попросивших аккредитацию в суде уже возросло до пятисот. Не зная, что же делать, следователи (конечно, по указанию свыше) предложили еще не осужденным, то есть формально абсолютно невиновным социалистам написать просьбы о помиловании, которые сердобольная советская власть тут же удовлетворит. Трое из известных мне социалистов Фадин, Кагарлицкий и Кудюкин такие просьбы написали и были тут же освобождены. Но Миша Ривкин (впоследствии мой сосед в Чистопольской тюрьме) и Андрей Шилков (в будущем — опора «Гласности») писать просьбы о помиловании отказались. Но справиться с ними уже было легче, да и я был арестован, а потому «Бюллетень «В» перестал выходить. Суд над Ривкиным, теперь уже одним, отложили еще месяца на четыре. Фадин и Кудюкин написали заявления, что их показания даны следователю в состоянии стресса и не соответствуют действительности. Но Кагарлицкий съездил на море, отдохнул, загорел и повторил в глаза Мише Ривкину на судебном заседании весь тот бред, который продиктовал ему следователь. И эти устные показания в судебном заседании вошли в текст приговора Мише Ривкину. Когда я, через много лет, спросил Кагарлицкого как же ему не было стыдно, он мне спокойно ответил - «Но ведь зато меня освободили». Потом много врал, как он пострадал при советской власти, забыв, что Миша Ривкин жив и приговор его хорошо известен (да еще Андрей Шилков все это подробно описал и в «Гласности» и в журнале «Юность») утверждал, что не давал показаний в суде. Андрей Шилков был родом из Петрозаводска и его там, тоже одного судили. Оба они очень тяжело сидели и едва не погибли — Ривкин в карцерах Чистопольской тюрьмы, Шилков — уже после конца срока в чудовищной ссылке.
