— Напротив, я еще у тебя в долгу, — сказал папа.
— О ваше святейшество! — кланялся Фонтана.
— Да, да, — продолжал папа, — я ничем не могу возблагодарить тебя за тот страх, который внушало тебе мое суровое распоряжение.
— Вы изволите говорить о виселице, святой отец?
— Именно о ней.
— Но ваше святейшество, — продолжал Фонтана, — я не думал о виселице. Если бы предприятие не удалось, все равно я бы не жил на белом свете.
— Тем не менее, друг мой, ты вышел из моего дворца с убеждением, что тебя ожидает в случае неудачи виселица. Позволь же мне тебе показать, что и в этом случае мной были приняты меры против меня самого. Бернард! — крикнул папа, подойдя к двери.
Тотчас же явился офицер, получивший несколько часов тому назад секретные инструкции папы.
— Говори, что я тебе недавно приказывал на ухо, говори все откровенно, — сказал Сикст.
— Ваше святейшество, — отвечал офицер, — изволили приказать иметь наготове три верховые лошади и сопровождать господина Фонтана до границы.
Архитектор Фонтана упал в ноги великодушному папе.
— Встань и садись, вот твое место, — велел папа, указывая архитектору на кресло.
В это время на площади раздались крики народа:
— Милосердие!.. Милосердие!.. Да здравствует Сикст V! Он справедлив, он помилует! — кричала толпа.
— Что там за шум? — спросил папа.
— Святой отец, — сказал вошедший прелат, — сбиры поймали одного нарушителя ваших приказаний, который кричал во время работы, его ведут к виселице, а народ протестует.
— Как! — воскликнул Сикст, нахмурив брови. — В Риме оказываются смельчаки, не исполняющие моих декретов?!
В это время архитектор Фонтана снова опустился на колени перед Сикстом и сказал:
— Святой отец! Этот человек заслуживает награды, а не смерти.
— Что ты говоришь, сын мой!
— Я говорю, ваше святейшество, что именно этому человеку я обязан всем великим милостям, которыми вы меня изволили удостоить. В то самое время, когда лопнули цепи, сознаюсь, святой отец, я потерял голову, видя ясно, что предприятие не удалось; канаты не могли выдержать тяжести обелиска; в это самое время я услышал голос, точно раздавшийся с небес: «Намочите канаты водой!..» И вмиг голова моя опять стала работать; результат работы вашему святейшеству известен.
Сикст V был поражен этим рассказом. Геройское самоотвержение не побоявшегося виселицы, лишь бы спасти великое дело, понравилось папе, он приказал привести к себе арестованного. Несколько минут спустя, под конвоем солдат был введен человек средних лет, с физиономией очень симпатичной. Казалось, что он вовсе и не думал о том, что его приговорили к смертной казни. На губах арестованного играла улыбка, глаза восторженно светились. Папа с удивлением смотрел на смельчака.
— Как тебя зовут?
— Бреска, моряк, хороший католик и верный слуга вашего святейшества.
— А! Ты, значит, из Лигурии? Где занимаются пиратством!
— Ваше святейшество, я из страны, в которой родился папа Юлий II, — смело отвечал моряк.
— Ну расскажи мне, — обратился к пленнику папа, благосклонно улыбаясь, — каким образом ты осмелился нарушить мой приказ?
— Безусловно, я виноват, ваше святейшество! Увлекся, не выдержал. Я видел, что великое предприятие должно погибнуть, канаты не могли выдержать тяжести обелиска, но, смоченные водой, они делаются значительно крепче и упруже, я это знаю из практики как моряк.
— Значит, успех дела надо приписать, безусловно, тебе?! — вскричал папа.
— Боже избави, ваше святейшество, — отвечал скромно моряк, — я только предугадал мысль архитектора Фонтана.
Папа Сикст V благосклонно улыбнулся и сказал:
— Пусть будет так, но ты действительно заслуживаешь награды, а не наказания. С этих пор я считаю тебя, так же, как и Фонтана, в числе моих друзей; иди с Богом, сын мой, ты скоро узнаешь, как папа Сикст V награждает заслуги.
Получив благословение его святейшества, все присутствующие разошлись. Аудиенция кончилась; папа остался один. Опустившись в кресло, он глубоко задумался. Сикст V напрягал все усилия, дабы обнаружить отравителей, которые в ту эпоху начинали беспокоить весь Рим, по преимуществу аристократию. Но сделать это было нелегко, ибо, как нам известно, самые лучшие медики столицы не могли найти в трупах умерших следов яда.
XXVIII
Агония
При всей гениальности и энергии папы Сикста V, обнаружить отравителей не было никакой возможности. Неизвестно, где они скрывались, как употребляли свое смертоносное орудие. Эти годы правления Сикста V можно назвать годами отравы, как в эпоху Александра VI Борджиа. Произвол синьоров, вроде Массакратии, Марио Сфорца, Джиакомо Боккампаньи и им подобным, благодаря суровым законам Сикста прекратился. Рим и его окрестности уже не оглашались воплями женщин и криками ограбленных; зло как бы переместилось с улиц внутрь дворцов богатых вельмож, там ежедневно происходили драмы, кончавшиеся смертью самых именитых синьоров. Кроме отсутствия улик при судебно-медицинском вскрытии трупов скоропостижно умерших, о чем было говорено выше, была еще другая причина. Судьи, производившие следствия по отравам, не смели проникать внутрь дворцов именитых синьоров и делать более подробные исследования уголовных преступлений, боясь мести этих важных вельмож. В правление Сикста V, конечно, не было ничего подобного; но папа был стар, дряхл, ежедневно мог умереть, а при его преемнике дела, несомненно, примут другой оборот. Опять начнутся те же беззакония, которые были при всех папах, и с которыми так энергично боролся справедливый Сикст. Тогда-то месть богатых синьоров разразится над всеми, кто осмелился их затронуть. Вот чего боялись судьи и следователи. А потому все следствия уголовных преступлений, совершавшихся среди римской аристократии, производились крайне поверхностно. Воспитанник иезуита молодой граф Просседи, запасшись ядом, конечно же, употребил его для своих преступных целей.
Его старый отец умирал. На высокой кровати, у которой день и ночь находился сын-злодей, медленно, в страшных мучениях умирал старик.
— Пить! — прошептал умирающий.
Юноша приблизился к столу, налил в чашку какую-то жидкость и подал ее больному. Иезуит, бывший тут же в спальне, побледнел, как смерть: он предчувствовал что-то недоброе. Но молодой граф Просседи, обращаясь к нему, совершенно равнодушно сказал:
— Возьмите эту чашку и помогите отцу напиться, а я немного приподниму его.
Иезуит повиновался, и больной жадно выпил всю жидкость, бывшую в чашке.
— Боже великий! Как мне жжет всю внутренность! Я умираю! — проговорил больной, опускаясь на подушки.
— Отец мой, — гнусавил отравитель, — обратись с верой к Господу Богу. Мирская жизнь ничто, жизнь вечная все.
Старик метался в агонии и шептал:
— Ты прав, дитя мое, но я грешил… Много, много грешил… Впрочем, исповедовался и построил две церкви… Духовное завещание… Там в шкафу… Там! — несчастный указывал на шкаф, стоявший в углу комнаты. — Великий Боже! Прости меня грешного… Прости!.. О!
Отравленный тяжело свалился с подушек на матрац, вытянул ноги и испустил дух.
— Граф умер! — вскричал громким голосом иезуит.
Бывшие в соседней комнате слуги окружили кровать, на которой лежал умерший. Молодой граф, закрыв лицо руками, с рыданием упал на диван.
Похороны были торжественны; весь Рим явился отдать последний долг человеку, сын которого по своей благочестивой жизни считался святым. Возвратившись с кладбища, молодой граф поспешил открыть шкаф, где хранилось завещание покойного. Развернув бумагу, на которой было написано: «Мое завещание», наследник прочел следующие строки: «Большая часть моего состояния заключается в золотых монетах и драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скудо».
«Восемьсот тысяч скудо! — прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. — Теперь мы посмотрим, отринет ли меня Анжелика за бедность!»