Богатство, а равно и титул графа, Просседи наследовал от своего всемогущего дядюшки.

Та же хроника говорит, что в молодости граф Просседи вовсе не был таким нравственным и религиозным, как в старости. Напротив, он отличался своим свободомыслием, доходившим до кощунства, и самым необузданным развратом. Получив большие капиталы и недвижимое имущество, граф Просседи значительно их увеличил, занявшись крайне выгодным ремеслом — ростовщичеством, ссужал деньгами владетельных особ и именитых синьоров, не стесняясь брать с них чудовищные проценты. Рассказывали, будто герцог Тосканский, занявший деньги у Просседи, получил конфиденциальный совет от его дядюшки наградить племянника за услугу титулом графа. Таким образом, просто Просседи стал графом Просседи. Донжуанство молодому ростовщику не стоило ровно ничего. В то время подобные дела устраивались очень просто. Понравилась какая-нибудь синьора или синьорина, на нее указывали молодцам, служащим в замке, и намеченная особа являлась в замок связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом. Так как подобные жертвы большей частью были из простого народа, то с ними мало церемонились: живых выбрасывали за ворота замка, а мертвых бросали в Тибр. Старая римская аристократия не чуждалась вновь испеченного графа, прежде всего потому, что он был богат, и потому что каждое аристократическое семейство получило титулы и богатства от предков, занимавшихся разбоями, грабежами и убийствами, что еще хуже ростовщичества.

Сын этого знаменитого графа-ростовщика был в большой моде. Миллионы, которые он должен был наследовать, делали его крайне интересным в глазах общества. Затем, воспитанный благочестивым отцом иезуитом в страхе Божием, юноша обещал быть оплотом католицизма.

Молодой Просседи был юноша лет восемнадцати, высокий, худой, с длинной изогнутой шеей, мутными, всегда опущенными глазами и чертами лица неправильными и несимпатичными. Бледный, истощенный вид молодого человека производил чрезвычайный эффект на всех религиозных процессиях, монахи, указывая на него, говорили: это будущий святой, он изнуряет себя постом и молитвой. Аскетизм молодого графа стал серьезно беспокоить его отца, и он было попробовал ему посоветовать не истощать себя до такой степени постом и молитвой, но получил самый энергичный отказ сына. Юноша отвечал, что в дела его совести не позволит вмешиваться даже и родному отцу.

Старик уступил, утешая себя мыслью, что в семействе Просседи будет святой, что еще более повысит их фамильный престиж и окончательно уравняет их со всеми древними аристократическими фамилиями Рима.

Молодого графа воспитывал иезуит по имени Игнатий Гуерра. Это был мужчина лет сорока, почтенного вида, с кроткими, вкрадчивыми манерами и набожными речами. Именно отец Игнатий и развил в сердце молодого графа зародыши аскетизма. Некоторые находили учителя-иезуита лицемерным, но большинство преклонялось перед его системой, основанной на строгом исполнении догматов святой католической церкви. Для отца Игнатия была отведена прекрасная комната, она же служила и классной. Главным предметом преподавания была, разумеется, теология; по крайней мере так говорил старый граф а за ним повторяли то же самое и все его знакомые, но на деле благочестивый последователь Лойолы занимался со своим учеником вовсе не теологией.

В данный момент мы застаем иезуита и его воспитанника в классной комнате, сидящими на широком кожаном диване. Они оба были погружены в рассматривание открытой книги, лежавшей на столе. Пылающее лицо молодого графа и глаза, полные огня, доказывали, что книга была далеко не божественного содержания. И действительно, в книге были воспроизведены картины Юлия Романо, бесстыдство которых превосходит все, что было писано порнографического до сего времени.

— Бессмертное творение! — вскричал юноша, глядя на картины. — Надо показать их Анжелике, пусть и она знает, какую высокую поэзию можно внести в любовные наслаждения!

— Имейте в виду, сын мой, — сказал иезуит, — что это редкая книга, я ее имею в моем распоряжении как советник святой официи для просмотра, и вынужден был приговорить ее к сожжению на костре.

— Каким же образом она очутилась в ваших руках?

— О невинность! Конечно, я бросил в костер не эту книгу, а другую. Как же вы могли подумать, что я расстанусь с таким сокровищем?

Юноша хотел что-то сказать, но в это время послышались шаги в соседней комнате. Рассматриваемая книга мгновенно исчезла в потайной ящик стола, и ее место заняла другая: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы. В комнату вошел старый граф. Сын его, достойный ученик иезуита Гуерры, тотчас же начал ломать комедию. Он откинулся на спинку дивана, поднял руки кверху и закатил под лоб глаза. Родитель с умилением смотрел на священный экстаз сына.

— Давно он в таком положении? — тихо спросил граф учителя.

— Около получаса… О господин граф, — говорил иезуит, — я с некоторых пор начинаю бояться, что небо призовет к себе этого святого!

Старый граф горестно вздохнул.

— Нельзя ли ему посоветовать не предаваться духовным экстазам, столь изнуряющим его, — продолжал старик.

— Это немыслимо, граф, — серьезно отвечал лицемер. — Потому что его экстазы происходят по наитию свыше.

Отец смотрел на сына с каким-то благоговением. Между тем комедианту надоело сидеть в неподвижной позе, с глазами, закатившимися под лоб, он опустил руки и, робко осматриваясь кругом, вскричал:

— Боже великий, где я?

— В объятиях твоего отца, дитя мое! — сказал граф, обнимая юношу. — Что с тобой?

— О я витал далеко, далеко, там в поднебесье, я слышал хоры ангелов и голос Творца.

— Расскажи нам, дорогой мой, в чем заключалась эта благодать? — спросил Просседи.

— Мне запрещено передавать, что я вижу в моем экстазе, — отвечал иезуитский ученик. — Знайте одно, отец мой, что ваши милостыни угодны Богу.

— Мои? Скорее твои, сын мой.

— То, что вы отдаете через мои руки, записано на страницах райской книги, и послужит во спасение вашей души. Сегодня я должен подать милостыню бедным острова святого Бартоломео, так указал мне Господь Бог.

Бывший ростовщик сделал невольную гримасу, он уже знал, к чему клонятся эти речи сына.

— Но, друг мой, — сказал старик, — если я буду постоянно раздавать деньги, то ты после моей смерти будешь беден, как Иов.

— Несчастные! — вскричал благочестивый юноша. — Они заботятся о деньгах, забывая великие слова Евангелия, где сказано, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый войдет в царствие небесное.

— Но я только так заметил, — сконфуженно прошептал старый граф, — я сейчас пришлю тебе двадцать золотых, — прибавил он, вставая.

— Нет… чтобы наказать тебя за твое сомнение, ты должен прислать двойную сумму, — вскричал юноша. — Пусть бедные поусерднее помолятся за твою грешную душу.

Старый граф поспешил выйти, боясь, как бы сумма приношения бедным еще не утроилась.

Минут десять спустя, слуга подал молодому графу на подносе кошелек с сорока цехинами и, почтительно поклонившись, вышел.

— Вот они, вот они, милые денежки, — обрадовался юноша, пряча кошелек в карман. — Вечером поедем к Анжелике. Так, маэстро?

— Но ты позавчера был у нее, — заметил иезуит. — Тебе вредны эти ночные оргии, ты так слаб; подумай о своем здоровье.

— Кто, я слаб?! — расхохотался молодой граф, оскалив свои белые зубы. — Я сильнее тебя, мне необходимо разыгрывать из себя слабого, истощенного постом, иначе как же могли бы поверить в мою святость, откуда бы мы взяли деньги? Вот тебе доказательство, какой я слабый, — продолжал юноша и, схватив одно из толстых поленьев, лежащих около камина, без особых усилий разломил его пополам.

— Ты самый большой плут, каких я когда-либо знал в моей жизни, — сказал, улыбаясь, иезуит. — Хорошо, будь по-твоему, поедем вечером к Анжелике.

Юноша радостно подпрыгнул, потом, сделав серьезную физиономию, сказал:

— Однако, маэстро, эти деньги принадлежат бедным, мы очень грешим, употребляя их на свои удовольствия.