— Эльф и так на ноги не встанет, — отозвалась Ленни.

— Слушайте, Ленни, я все хотел сказать… У меня к вам предложение. — Эйсбар хитро посмотрел на Ленни. — У меня не первый раз мелькает эта мысль. Я хотел бы снять вас на кинопленку.

— В роли? В «Защите Зимнего»? — удивилась Ленни. — Но кого я могу там сыграть — гимназистку, которую закололи штыками, как игольную подушечку? Мне кажется, я слишком щуплая для экрана.

— Это тоже вариант, но я о другом. Я хотел бы снять вас в постели, снять вашу естественность, податливость. Давайте сегодня? У меня есть сто метров пленки. Можно послать за кинокамерой. Я поставлю свет… ммм… в качестве осветительного прибора сгодится та лампа… — Он уже снимал с торшера абажур.

— Эйсбар! Эйсбар! Вы что? Стойте! Этого не будет! Что вы мне предлагаете делать в постели? С кем вы предлагаете в ней быть — с вами? — Ленни поджала колени и даже прикрылась, как щитом, подушкой. В глазах ее были недоумение и страх.

Эйсбар хотел ответить «да», но почему-то вспомнил холеную улыбку князя Долгорукого и покачал головой. Повалился на кровать рядом с Ленни, посмотрел ей в глаза:

— Ну, скажем, с вашим Жоржем. Да, да, с Жоринькой. Чем он вам нехорош?

— Эйсбар, вы в своем уме? Это я, Ленни Оффеншталь. Мы в Москве. Идет двадцать второй год. Сегодня вторник. Может быть, у вас реактивная инфлюэнца?

— Господи, Ленни, что за ерунда? Почему вы не хотите? Честное слово, я не понимаю! Будем смотреть только вдвоем. Никто никогда… Я хочу иметь это на пленке!

— Дайте сюда мои шаровары и закончим на этом.

Страх прошел. Ленни овладело гадливое чувство.

— Хорошо, а если со мной? Соглашаетесь?

Ленни брезгливо морщилась, криво улыбалась, отворачивалась. Она не очень понимала, что происходит. Понимала только, что хочет немедленно убежать из мастерской.

— Я понимаю, Эйсбар, на вас что-то нашло. Какое-то умопомешательство. Вы слишком возбудились сегодня. Я ухожу — у вас, я думаю, работы по горло. Так когда все-таки отъезд в Петербург? Выезжает вся группа сразу? — быстро говорила она, лихорадочно натягивая шаровары, шаря по постели рукой в поисках смятой блузы, поправляя волосы и по-прежнему пряча от Эйсбара глаза.

— Мне надо ехать сегодня… — сказал Эйсбар, лениво мешая ей завязывать узел на шароварах.

— Сегодня? — ахнула Ленни, мгновенно забыв обо всем, кроме съемок.

— Еду с Гессом. Я придумал такую ясную живописную композицию для финала, однако статистов потребуется около десяти тысяч. И они клянутся собрать столько народу. Будем снимать с Казанского собора или со шпиля Адмиралтейства. Помните, я все хотел задействовать наш с вами дирижабль, и вот… — Он уже опять тормошил Ленни, тянул к себе.

«Сегодня… сегодня… — стучало в голове у Ленни. — Да как же я успею собраться? А натурбюро? Попросить Лизхен, чтобы пока вела дела? И надо найти кого-то на замену по съемкам для Студёнкина. Надо сказать ему, что это я — его ассистент. Скажу на вокзале».

Вопросы рассыпались, потому что она вдруг испугалась, что он уедет, а она останется. Она кинулась целовать его глаза, волосы, плечи, губы, руки. Столько нежности, сколько она копила эти месяцы, столько нежности, чтобы самой в ней успокоиться, а его запутать!

Он подхватил ее на руки, тоже стал целовать. Они соединились плавно и тихо, он поддался ее сладкой исступленности, дал ей волю, а сам почти затих. Она управляла беззвучной негой, в которой он тонул, исчезал и, исчезнув совсем, потеряв телесность, почувствовал новую, другую свободу. И другую алчность — без границы заботы о теле, которое рядом. Он, казалось, был один с наслаждением, которое его вело, — и больше не было никого. Он опять мчался и дышал невидимой чернотой. Как, когда он успел перевернуть ее? Поставить на четвереньки?

— Эйсбар, мне больно! Прошу вас — тише! Очень больно… прошу… — кричала, шептала и вновь кричала Ленни в ужасе от происходящего морока и, проваливаясь в боль, с нетерпением ожидала от раздирающего падения новой власти.

Эйсбар пришел в себя, поднял ее, взял на руки, быстро зачмокал поцелуями все тело.

— Извини, извини. Но ты сама так далеко меня завела. Я так устал сегодня — это, знаешь ли, была тяжелая встреча, я сам провоцировал видения, которые плясали в кабинете Долгорукого. Да, провоцировал, иначе бы его не убедил. Поедем, съедим что-нибудь?

Ленни кивнула. Ее охватило дурное предчувствие. Да-да, поесть. Скорее. И, может быть, действительно в кипяток две капли коньяка. Сейчас почти четыре, а она рано утром — совершенная бессонница — съела один жареный кусочек хлеба. Вниз, в авто.

В авто они молчали. На душе у Ленни было смутно, темно, тягостно. Подташнивало. Колени были ватными. Как она сумеет выйти из машины? Происходило что-то, чему она не могла дать названия.

Эйсбар первым заговорил о делах. Немецкая камера… сразу можно использовать несколько объективов… Удивительно подвижный штатив… И еще…

— И, знаете, — в машине он снова вернулся к их обычному компанейско-отстраненному «вы», — я не буду брать того ассистента. Я думал о нем — у него совершенно самостоятельное видение. И он очень хорошо знает, как зафиксировать собственный мир, знает, где в него вход, выход, какая там топография. Мне не нужен такой ассистент. Мне нужен тот, кто будет видеть по моим законам. Вы еще не посылали ему телеграмму? Вот и хорошо. Не надо.

Он сидел, отвернувшись к открытому окну, выпуская в холодный воздух колечки дыма. Как хорошо, что он не смотрит на нее. Не видит ее окаменевшего лица с сухими глазами и губы, сжавшиеся в пергаментную полоску. Он выбросил папиросу и, улыбаясь, обернулся к ней:

— Ну, что вы будете есть?

Она тоже раздвинула губы в улыбке:

— Что-нибудь горячее. А вы, вероятно, как всегда — мясо… с кровью?

Ожогин был зол. Злость скрипела на зубах, дергала висок, звенела в горле. Он чувствовал себя как бегун, который привык всегда приходить первым и вдруг обнаружил, что стоит на обочине, а мимо — вперед, вперед, вперед! — несутся другие. Он бегал из конца в конец широкой каменной террасы, махал кулаком, тряс головой и время от времени отпускал крепкое словцо. Споткнулся о выступ между плитами, чуть не упал, выругался и взревел:

— Вася!

Чардынин, хоронившийся за дверной створкой, тут же выскочил и сунулся было к нему с успокоительными каплями. Ожогин на ходу оттолкнул его руку. Пузырек отлетел и разбился. Запахло валерианой.

— Вася, мерзавца с его бутербродом — под суд!

— Помилуй, Саша! Он-то тут при чем? Других отдавать надо.

— Ты прав. — Ожогин перевел дух. — Да вытрет кто-нибудь наконец эту валерьянку? Невозможно дышать!

Прибежала испуганная горничная с тряпкой. Барин обычно такой тихий, приветливый. И вот — на тебе! — гневается. А на что?

Чардынин же, подгоняя деваху, чтобы скорее орудовала тряпкой, улыбался в усы. Он был рад, что Ожогин наконец как следует разозлился. Несколько дней тот пребывал в настроении более чем мрачном. Не выходил из кабинета. Почти не разговаривал. Сидел в большом вольтеровском кресле, глядел, сдвинув брови, в пол. Жевал сигару. С лица не сходило сонное выражение.

Чардынин крадучись ходил мимо кабинета, заглядывал с тревогой в дверь. Все то же? Все то же. Чардынин знал: если Саша не разозлится, если проглотит обиду, смолчит, смирится, затихнет, то уж, верно, — навсегда. Не будет строительства. Не будет новой кинофабрики. Не будет фильмов о безудержных приключениях и безрассудных аферах. Ничего не будет, кроме тихой, уютной, безбедной жизни здесь, на ялтинской дачке, или в Москве, в городской квартире, жизни, полной печали, которая с годами станет привычкой и засосет с головой. И ему, Чардынину, ничего не останется, как принять эту жизнь — он уже понял, что Саша никуда его от себя не отпустит. Да он и сам не уйдет. При мысли об этой тихой уютной жизни его охватывала невыносимая тоска. Он начал придумывать, как бы подтолкнуть, вывести Ожогина из спячки. Но вот сегодня — слава богу! — прорвало.