Нет, без Нины Петровны Зарецкой Ожогин с графом Толстым точно бы не справился. Получив внушительный аванс, граф тут же отбыл на Лазурный берег, к кипарисам, запотевшим флаконам с розовым прованским вином, ласковому вечернему гугуканью горленок. И через некоторое время стали приходить от него длинные телеграммы — иной раз в пятьдесят слов, а то и в сто. Почтовое отделение далекого Антиба, городка, известного тем, что туда приезжают разводиться самые богатые пары мира, предуведомляло: оплата — за счет получателя. В каждой новой телеграмме Толстой предлагал новые версии будущего сценария. Петра I он менял на Ивана Грозного, потом протаскивал в главные герои князя Курбского и живописал авантюрное дорожное приключение по переписке Курбского с царем-душегубом. Так прошло более полутора месяцев. Ни сценарий, ни даже план его не появлялся. А он был нужен. Очень нужен. Изначально договорились, что план поступит через две недели и начнут строиться под «Петра I» павильоны и декорации, шиться костюмы, подбираться актеры. Премьеру нужно готовить к Рождеству, считал Ожогин.

Сначала он был в радостной ажитации — граф Толстой, наследник золотого пера, с ним, толстощеким грустным дельцом, в постоянной переписке. Советуется, ставит вопросы. Ожогин вспоминал игрушечные улочки Антиба, грациозного средневекового селения на Французской Ривьере — лет десять назад он проезжал Антиб, завтракал на набережной, не один… с Ларой… неважно…

Прошла еще неделя, и в последней телеграмме граф предложил обратиться к образу юной императрицы Екатерины и ее отношениям с воспитателем месье Легофом. Лики Петра I и даже Ивана Грозного никак не просматривались сквозь скачущие буквы телеграммы. Ожогину стало тоскливо. Заломило в голове. Вот ведь позарился на имя и импозантные манеры. А говорил Чардынин, что умнее будет покрутиться в местном писательском поселении — говорят, в Коктебеле образовался целый санаторий буквоедов, клубятся совсем не от мира сего персоны, но наезжают и литературные трудяги. Так нет же, гуляй-жди бандеролей из Антиба — оно-то, конечно, шикарней.

Ожогин сидел на веранде, кофейник был почти пуст, в голове покалывало от неумеренно большого количества выпитых чашек кофе.

В зарослях бугенвиллей, скрывающих в нижней части сада флигель, мелькнула кружевная шляпка и показалась фигура Зарецкой. Она помахала Ожогину рукой и жестами показала, что уезжает по делам. Он устало махнул ей в ответ. Нина Петровна присмотрелась — опустил плечи Александр Федорович, трет кулаком лоб — что-то случилось. Она поставила портфель с бумагами на траву и двинулась по тропинке наверх.

Они сошлись довольно скоро после ужина с графом Толстым. Вместе занимались бумагами, чертили карты распространения синематографических залов на юге России.

Нина Петровна споро подключилась к делам, недаром называла себя деловой женщиной. Главная ее идея заключалась в том, что надо покупать и строить синема-театры — маленькие, большие, бревенчатые клубы а-ля рюс в дачных поселках, элегантные павильоны в губернских столицах, а также прибрать к рукам подходящие помещения в Москве и Петербурге. Пусть ждут своего часа, когда она заключит сделку во Франции на приобретение оптом подержанных проекционных аппаратов. Заманить в залы публику поприличней — чиновничьи семьи, адвокатуру, дельцов, — поднять цены на билеты. Но и показывать, конечно, не рваные страсти, а сюжеты побогаче умом и картиной.

Было решено, что Ожогин в большей степени занимается съемочными угодьями, декорациями, камерами и сценариями; Чардынин — исполнителями; она же — показом готовых фильмов и их рекламой. Чардынин в юридическое партнерство не вошел, хотя Ожогин и предлагал ему заем. Но Чардынин смутился и оставил разговор до первой большой фильмы. А Нина Петровна и Александр Федорович подписали соглашение и проект устава общей компании.

Вышли от нотариуса на пыльную улицу. Становилось жарко, улица томилась в бессолнечной дымке. Решили взять катер. Предприимчивые рыбаки снабжали старые баркасы новомодными моторами, перекрашивали посудины в белый цвет и сдавали в аренду отдыхающим.

— Надо бы съездить за мыс, к Килимче, — сказала Зарецкая. За мысом поднимался большой дачный поселок москвичей, и Нина Петровна уже открыла там строительство фильмового театра.

Сама она предложить Ожогину руку и сердце не могла, хотя и хотела бы. Уже несколько лет как жизнь ее телесная дремала, а душевная и вовсе ушла в небытие. В театре, клумбе ее былых полюбовников, подросло новое поколение, охочее до непонятных ей современных утех: меняются парами, много болтают об альковных делах. Не ее манера. Был один… да оказался прохиндеем. Она теперь раздобрела, поскучнела да и просто потеряла интерес к чужой улыбке, чужим губам, запаху незнакомого тела. Это ж сколько на тяготы страсти энергии надо, думала она иногда, рассматривая молодоженов на ялтинской набережной или листая только что разрезанный том английского романа. Сколько сил — ради чего? Ради хмельных словесных баталий под завывание патефона, влажной подушки с чужим потом и аккуратного утреннего прощания, когда голова полна дневными планами, а надо еще держать осанку примадонны, подставлять щеку под спешный поцелуй да прикрывать рукой серое от недосыпа лицо?

В тот день было покойно и тихо. Жара во время морской прогулки отступила, они сошли с катера на только что отстроенный пирс, посмотрели деревянный остов синематографического театра с открытой верандой, устроенного на площадке около берега. В пригожее время экран будет светиться под открытым небом на фоне темнеющего моря. Между открытым и крытым зрительными залами планировалось кафе.

— Я, Александр Федорович, с вашего разрешения приглашу оператора из киножурнала «Вестник синемы». Уже, честно говоря, списалась с ним — пусть сделает короткую ленту о наших прожектах, — говорила Зарецкая Ожогину.

— А не рано ли? Не все контракты еще подписаны, да и в производстве у нас пока одни солнечные зайчики. Я бы повременил с рекламой. Вот подготовим первую фильму… — отвечал он.

— Правы, правы… — соглашалась она.

Вечером во флигеле она раскладывала перед ним списки синематографических залов в южных губерниях, стройка которых начнется этим летом. Перебирала финансовые отчеты, диктовала цифры французского банкира. А потом обняла его голову и прижала к себе, взрыхлив ежик волос. Ожогин и удивился и нет. Он уже два года жил бобылем. Крепкие руки Нины Петровны напомнили ему что-то из детства, то ли быструю ласку кого-то из теток, чьи лица давно стерлись, то ли сон. Он и хотел было выбраться — «зачем же?» — ответить поцелуем рук, но как-то само собой получилось, что прижался к плотной ткани ее платья и прохладным мягким рукам.

Она сразу поняла, что от Чардынина, о котором было известно, что пару раз в неделю он посещает хорошенький домик с палисадником одной местной мещаночки, постоянной зрительницы и ярой поклонницы их с Ожогиным заплывов, так вот, от Чардынина Александр Федорович хотел бы по возможности скрывать их «дружбу», как она определила для себя род их отношений. И без обсуждений согласилась с его невысказанной просьбой. Спали вместе редко. Он оставался иногда до середины ночи в кабинете, который она оборудовала во флигеле — секретер, стол, диван, пледы, камин, — а потом шел к себе. Но добрые поцелуи его и медленное доверие тела напомнили Нине Петровне давние ночи с мужем.

…Нина Петровна поднялась на дачную веранду, где с горестным выражением лица восседал Ожогин.

— Что случилось, Саша? — сказала она, переведя дух. — Кофе, конечно, весь выпит. — Она подняла крышку кофейника. — О своем сердце тут никто не думает.

Ожогин попытался сделать движение, чтобы позвать прислугу.

— Ладно, не суетись, в городе выпью. Что стряслось? — На людях, да и вообще в дневное время они привыкли не нежничать и не подавать виду, прежде всего друг другу, что соединяет их нечто большее, чем деловое партнерство. Однако она не удержалась. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, стремительным движением полной руки притянула Ожогина и поцеловала быстрым дневным воровским поцелуем. Оторвавшись от него, еще несколько секунд обнимала его за шею, пока он мягким движением не взял ее руку и не прикоснулся губами к раскрытой ладони.