– В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0.

Наша любовь, как театр теней

В нём я – мотылёк из картона,

А ты кукловод – свет ночных фонарей

Что манит к себе непреклонно.

Огонь мне твой звёздного света милей

Коснусь – боль вопьётся удавкой

Мой рай – краткий миг на ладони твоей,

Пред тем, как проколешь булавкой.

"Дни поздней осени бранят обыкновенно…" подметил ещё Александр Пушкин и был совершенно прав. Мало кому по душе поздняя осень. Пропитанная седыми туманами, пробирающая ветрами промозглая пора. Такая сырая и мрачная, что одним своим названием вгоняет в уныние. Раньше я была от неё без ума, мне нравились слякоть и затяжные дожди, а в особенности грифельное небо, что хмурилось в точности как его глаза.

С тех пор мало что изменилось: я так же наблюдаю за ним украдкой; знаю наизусть все его причуды, вкусы и предпочтения; помню поимённо всех его девушек, нынешних и бывших, даже могу безошибочно определить, которая станет его следующим трофеем, но тайна этих непроницаемых глаз так и осталась мною неразгаданной. Уже несколько лет брожу за ним неприкаянной тенью, не в силах найти в них ответ – сожалеет ли он о содеянном? Вспоминает ли хоть иногда рыжую дурочку, наивно поверившую, что такого как он можно приручить?

Каждый день я колеблюсь, выбирая между своей на редкость живучей первой любовью и чёрной местью, не имея возможности даже подбросить монетку. Хотя, кинь я её – она бы непременно встала ребром, эта старая потёртая монетка ценою в четыре слова: "Отвали, всё было игрой".

Интересно, получив своё, ей он скажет то же самое? Этой улыбчивой кокетке, восторженно отвечающей на его поцелуй. Они стоят в обнимку, прячась от непогоды под козырьком старой остановки, а я сгораю от непреодолимого желания встряхнуть его, заставить посмотреть себе в глаза, заорать: "как ты мог?!" и не могу даже заплакать. Жестокий. Жестокий до ужаса и такой невероятно родной, что впору завыть, но этого я тоже сделать не в силах.

Потому что я всего лишь незримый сгусток энергии, называемый живыми "душа".

Потому что он ещё мог спасти.

Да хоть добить! Всё лучше, чем очнуться, когда твоё переломанное тело безжалостно рвёт на части оголодавшая стая бродячих псов. Было ли больно? Это была не боль – нечто животное, не поддающееся ни описанию, ни определению. Малейшее движение простреливало картечью во всём теле, кружилась голова, а при попытке закричать ткани лица всё глубже распарывали острые клыки одичавшего вожака. Жуткая, бесчеловечная пытка, которой казалось, не было ни конца, ни края. Прежде чем затихнуть навсегда, я несколько раз отключалась, затем снова приходила в себя, и соль моих слез, будто кислотой разъедала глубокие раны, пока я воем молила о смерти. А в ответ, эхо приносило далёкое гиканье и смех, прорывающиеся сквозь песню Серёжи Жукова "18 мне уже".

Мне 18 уже никогда не исполнится. Вот так нежданно и по-дурацки, просто потому что он захотел завладеть моим сердцем ради глупой игры и последней мыслью в затухающем сознании стало испепеляющее желание отомстить.

Раньше я никогда не задавалась вопросом, что происходит с нами после смерти. Мне было всего семнадцать, и все мысли в ту пору были заняты подготовкой к ЕГЭ, недовольством своим отражением в зеркале и мечтами о сероглазом брюнете, ставшим впоследствии мне палачом. Неудивительно, что осознав себя парящей над растерзанной плотью, я запаниковала и принялась метаться по лесу в поисках пресловутого тоннеля, через который, судя по любимым бабушкиным передачам, необходимо лететь к свету. Возвращаться обратно, даже не будь моё тело таким изуродованным, я не хотела, но окружающий мир, увы, остался неизменным. Те же дубы да осины тянули к лунному небу свои дрожащие вершины, было слышно, как сонно текут их соки, гудя в затянутых паутиной ветках, как с тихим шелестом срываются погибшие листья и вянет трава… и никакого намёка на ангельское пение или скрип небесных врат. Никто не явился за мной, ни усопшие родственники, ни одинокая старуха в чёрном балахоне с косой. Никто.

Растерянная, напуганная я шныряла средь деревьев, не теряя надежды найти хотя бы кого-то, мало-мальски разбирающегося в происходящем. Всё впустую. На километры вокруг только галдящая компания, которой не было никакого дела до моей пропажи. Те, кто по каким-то причинам не стали искать себе пару, чтобы позажиматься на лоне природы, подпевали песням, а брат именинника, единственный человек, который мог бы кинуться на мои поиски, сидел в стороне совершенно невменяемый и хлестал горькую прямо из горла.

Не зная как дальше быть, я повисела рядом, разрываясь от желания стереть блестящие на длиннющих ресницах злые слёзы. Мой единственный друг, неисправимый оптимист, весельчак и балагур плакал как дитя, а я даже не имела возможности его обнять, не могла ни проститься, ни попросить прощения. Именно в тот момент на меня со всей тяжестью навалилось понимание, что привычный мир безнадёжно потерян. Растоптан. Разбит недрогнувшей рукой любимого человека. Убийцей, который как ни в чём не бывало, развлекался в соседней палатке со своей новой пассией.

"Умоляю, скажи, что это не она! Не наша маленькая, тихая Инга", всхлипывала мама, припав к отцовской груди, когда тот вернулся с процедуры опознания. Он промолчал. Молчал он и на похоронах, стоя над моим наглухо заколоченным гробом, и год спустя, устанавливая памятник из чёрного мрамора. Он вообще почти перестал говорить. И пса нашего, в котором когда-то души не чаял, пристроил к одному из коллег. Рекс жалобно скулил и хрипел, пытаясь сорваться с цепи, чтоб помчаться вслед за ним. Бедняга, он был слишком стар, чтоб пережить такой удар. Нового хозяина наш доберман так и не признал, от корма упрямо отказывался. Так и умер, не понимая, в чём провинился. Отца я не осуждала, сложно жить как прежде и изо дня в день смотреть в пасть своему псу, помня, что единственного ребёнка грызли ещё живым, практически вывернув наизнанку, а затем растаскали на несколько метров по дну каменистого оврага.

Вот почему вместе с телом не умирает способность чувствовать: сострадать, бояться, любить, ненавидеть? Я смотрела в родные лица, искрясь от бессилия их как-либо утешить, пусть и солгав, что теперь всё в порядке. Не описать того чувства, когда годами находишься рядом с семьей, которая тебя не видит, и дрожишь от переполняющих эмоций не в силах что-либо с этим поделать. Уже много позже, я узнала – подобные мне души невинно убиенных скитаются по свету до самой смерти своего убийцы. Сколько ж ещё лет мне предстоит наблюдать со стороны, как он наслаждается жизнью?

А наслаждался он на всю катушку. Даже в настоящий момент.

Они скрывались от дождя под козырьком автобусной остановки. Мокрые, но безрассудно счастливые, какими могут быть лишь влюблённые на первых порах своих отношений.

– Ты озябла. Поедем ко мне? Я умею готовить отличный глинтвейн.

О, перешёл в наступление, голубчик. Сейчас про контрацептивы вспомнит. И точно, поглаживая плечи очередной своей девушки на пару ночей, свободной рукой незаметно проверил наличие презервативов в заднем кармане джинсов.

– Придётся поверить на слово, – огорчённо отозвалась его спутница. – Я ведь не одна живу, а с родителями. Если через полчаса не буду дома, отец с меня три шкуры спустит. Нас с сестрой воспитывали в строгости. Не дай Бог, прихожане чего плохого подумают! Как будто тем не всё равно. Так что скромность в нашей семье важнее наших с ней желаний.

Её сестра неделю назад твердила примерно то же самое. К слову, её принципов хватило совсем не на долго, вплоть до второго свидания.

– Как жаль, – губы парня скользнули вдоль бледной девичьей шеи, умело распаляя юную кровь. – Значит, меня ждёт очередная бессонная ночь. Никогда не получалось уснуть в грозу.