Когда все явились, царь объявил начало Совета. Почтенную обязанность управлять ходом заседания было решено предоставить верховному жрецу Магнусу. Он подошел к алтарю Тешуба и, произнеся клятву верности законам хеттов, достал из золотого сундука ораторский жезл. Затем, взойдя на трибунал, повел свою речь.

– Отцы Хаттусы, – заговорил жрец, – почтенные старейшины великих домов, наши гости – верные соратники в мире и войне, правители родовитых племен, я сердечно приветствую каждого из вас. Сегодня мы собрались в этом священном месте, дабы подобно нашим предкам разрешить вопросы недавних событий и сложных судебных тяжб, коими изобилуют последние месяцы. Во избежание суматохи и неурядиц мы, как благоразумные мужи и сыны отечества, терпеливо разберем все дела и дадим ответы на все тревожащие нас вопросы, – выпрямившись во весь рост и задирая подбородок, произнес главный жрец города.

– Но прежде всего мне, да и всем присутствующим, хотелось бы узнать, – продолжал Магнус, – каков исход Кадешской битвы и что сталось с египтянами, которые грозились присвоить себе столь важный для нас и наших союзников город. С этой целью я передаю жезл досточтимому царю хеттов Муваталису.

Царь встал со своего трона, приняв ораторский жезл от Магнуса, встал у трибуны посреди круга и, оглядывая заседающих, изменился в лице – на нем тут же отобразилась тревога и беспокойство.

– Друзья мои, граждане, – повел царь свою речь, – я счастлив видеть всех вас в здравии и благоприятном расположении духа. Но я не вижу средь вас моего верного друга и брата по оружию Медата. Где же он? Ведь я всю ночь терзался сомнениями, не увидев его вчера при возвращении в город. И прежде чем я стану говорить, я желаю знать, где военачальник царской гвардии, где защитник и хранитель города Медат, сын Нария. Коль он захворал от недуга, то отсутствие ему простительно. Коль он по несчастию погиб, прошу вас, не утаивайте это от меня, ибо рано или поздно мне суждено пролить по нему скорбные слезы. Если же он не болен и бодрствует, то я в недоумении. Неужели он не скучал по мне, по своему царю, который не раз делил с ним поле брани, или, быть может, я невзначай обидел его словом или делом? Еще вчера в потемках, воротясь к городу, первым делом я желал видеть его, но, поддавшись вашим благонамеренным убеждениям и просьбам, я отказал себе в этом удовольствии, дав телу и душе ночной покой.

– Но мое сердце чует беду, – продолжал Муваталис, – уж слишком хорошо я знаю своего друга, и уверяю вас, при угрозе осады города, даже забери боги у него руки и ноги, он был бы на своем месте, уж таков его нрав. Мое воображение рисует столько картин возможных объяснений его отсутствия, что я в них утопаю с головой и поэтому прошу вас пролить ясность на вопрос, который меня мучит в первую очередь, – где Медат, сын Нария, отважный герой нашего народа? – проговорил царь строгим голосом, и никто не заметил, как глаза его увлажнились.

При этом вопросе все присутствующие, кроме недавно прибывших из похода, в смущении устремили свои взоры к земле. Всякому было стыдно произнести вслух горькую правду об одном их самых близких людей царя.

Видя, что все суетятся в нерешительности, заговорил временный хранитель города Диокл.

– Мой царь, – сказал он, – мое сердце пронизывает непреодолимая скорбь от одной лишь мысли о том, что именно мне придется поведать вам о несчастье, – проговорил грек, и лицо его, окрасившееся румянцем, выражало глубокое сожаление.

– Дионкл, ты мудр, – ответил Муваталис, – но прошу тебя, оставь раболепные формальности дворца и поведай мне, какой рок постиг моего товарища! – потребовал царь, несколько повысив голос.

– Мой царь, дело это столь сомнительное и неоднозначное, что не укладывается в моей голове, не говоря уже о том, чтобы передать вам его суть, при этом не задев ваших чувств и сердечной привязанности к Медату, – продолжал возбуждать любопытство царя и присутствующих умело жонглирующий словами Диокл.

– Говори как есть, Диокл, и, будь добр, предоставь мне самому возможность судить о своих чувствах, – не в силах сдержать свой гнев, скомандовал царь.

– Я боюсь, почтенный государь, что ваш военачальник вынашивал мысли о заговоре и имел целью узурпировать трон, – произнес грек, более сосредоточив свой тон на словах «заговор» и «узурпировать трон»

Те, кто вчера воротился в столицу, не могли поверить услышанному. Ведь все они восхищались подвигами Медата и скорбели вместе с ним по его отцу и братьям. Среди воинов истории о герое отечества и защитнике города были особенно популярны. Во время дальних странствий они то и дело передавали из уст в уста истории о бесстрашии и благочестии сыновей Нария, который в свою очередь вел свой род от хеттского полководца и основателя города Хаттусилиса Первого и вавилонской царевны Пульхерии, чья красота в сочетании с добродетельной и неподдельной робостью внушала уважение всякому, кто имел удовольствие хотя бы украдкой взглянуть на нее. Многие из заседающих не раз делили с Медатом поле брани. И за всю свою увенчанную военными триумфами жизнь он не раз приносил в жертву собственные интересы во благо отечества и своего народа. Некоторые были обязаны ему жизнью, и слова грека ввергли их в недоумение.

– Измена? Кто угодно, только не Медат, ибо, видят боги, такова его простодушная суть, что последний ломоть хлеба он скорее отдаст бедняку, нежели сам его вкусит, – вся зала огласилась подобными возгласами, и среди воцарившейся суматохи все драли глотки в попытке перекричать друг друга. Но все они притихли, когда со своего места встал Ментор – ветеран хеттских войн.

– Скажите на милость, благородные мужи, – начал он грубым голосом, – с чего бы мне не раскроить череп своим топором этому зажиточному греческому плебею, который, возомнив себя цветом хеттского дворянства, без страха наказания клеймит достойнейшего из нас изменником?

– Уверяю вас, Ментор, что мои выводы не безосновательны, —

ответил Диокл с презрительной улыбкой на губах.

– Выводы? – произнес старец с дикой злобой. – Ты, выскочка, ни разу не бравший в руки меча и не проливший ни единой капли вражеской крови, называешь великого воина предателем исходя из выводов?

– Я всего-навсего исполняю обязанность, возложенную на меня царем, и стараюсь оправдать доверие старейшин, которые поручили мне управление городом и его защиту в ваше отсутствие, так как ваш герой, обезумев и умертвив жреца из храма, бежал, – заявил Диокл.

– Неужели ты, сын греческой собаки, думаешь, что я столь узколоб, что не вижу истины? Думаешь, я не знаю, чего ты добиваешься? Так знай, подлец, что покуда по моим жилам струится кровь, не быть иноземной шавке с афинских улиц хранителем и защитником Хаттусы, – загремел престарелый Ментор с пеной на губах.

– Ты, Ментор, видишь отраду жизни лишь в битвах и войнах и за неспособностью познать прелести дипломатии и политических тонкостей требуешь от других лишь умения орудовать топором. Скорее всего, потому что сам больше ни в чем не преуспел, кроме этого, – не остался в долгу оскорбленный грек.

– Немыслимо, – прошептал в исступлении царь после минутного помешательства.

Тем временем присутствующие в лице сторонников Ментора и приспешников Диокла предались шумному спору, и то и дело отовсюду долетали брань, крики и звуки ударов о спинки кресел. Заседающие, возмущенные кто несдержанностью Ментора, кто дерзостью Диокла, подняли неистовый шум.

Тут Магнус, стоявший подле трибунала, вмешался в дело, протрубив в рог Тешуба – главного бога хеттов. Этот рог издревле считался священным и являл собой голос божества. Вся зала притихла при его звуке, так что стали слышны звон мошкары, успокаивающее журчанье великолепных фонтанов и шелест развевающихся знамен башни Бююкале. Всяк, услышав громогласный рог Тешуба и осознав неуместность своих восклицаний, теперь пристыженно опустил голову и предавался робкому молчанию.

– Тишина, граждане и гости, я требую тишины, – негромким, но строгим и в то же время озлобленным тоном произнес Магнус и, убедившись, что зал готов его выслушать, продолжил, обращаясь ко всем: