Новорожденный Светла колыбель очага ночного, младенческая душа. Великому роду дана основа. Теплится, чуть дыша. Герои склонились над ним гурьбою, пленники нежных чар. Ветер стучит ледяной крупою, клубится морозный пар. Шепот змеиный сквозит в поленьях под грубою берестой. Родитель счастливый, ты на коленях десять ночей простой. Ребенок играет с сухой золою, пьет молоко огня. К печке чугунной, как к аналою, прильнула его родня. Вглядитесь в него, дорогие гости, какой у меня сынок: сильнее и ярче, чем на погосте блуждающий огонек. Кафтаны вывернуты наизнанку, лежанки скрипят овсом. Отцу святому мы спозаранку в церковь его снесем. Лицо отразится в бадье с водою, чужой незнакомый лик. Крестик с цепочкою золотою осветит весь мир на миг. Батюшка чадо возьмет упрямо, расскажет молитву вслух, когда на маковке белого храма красный вспыхнет петух. Украденный совет Мшарники преют в сырых лесах. Леса уходят в тайгу. Гадюка запуталась в волосах: когда ты спала в стогу. Русалкам к лицу человечий страх, едва полыхнет трава. С воротников кружевных рубах оборваны кружева. Монете приятно лежать в росе. Сметане бродить в тепле. Солдату на пахотной полосе уютней лежать в земле. Но в ступе сухой раздави пестом ветвящийся корешок. С ольховым перемешай листом живительный порошок. И я разбужу восковых людей, глиняных воскрешу. Веселье рассыпанных в ночь костей на привязи удержу. И вскоре ряды деревянных войск, и оловянных войск ворвутся в купеческий град Подольск. И покорят Подольск. Молитва бессильна перед грехом, когда это детский грех. На паперти жареным петухом гуляет безумный смех. И порознь раскуренный табачок стелет по потолку. И даже соломенный твой бычок тянется к молоку. Отчаяние Солнце за годом год в сердце возводит ад. Шепчет упрямый рот: «Ты сам во всем виноват». В душу вонзив персты, вытягивает из жил имя моей звезды: ты все это заслужил. Ты все это возжелал в материнском нутре. «Молоха обожал, кушал на серебре». Ты сам меня полюбил, когда я любила боль. Ты ею меня кормил, отведать теперь изволь. Торфяниковая вода течет из ее горстей. Она глядит в никуда, на руки берет детей. Дождь стоит над рекой, точит столетний лед. Ты обретешь покой, когда кто-нибудь умрет. Чабаклы
Кони встали у деревни Чабаклы, за заборами услышав волчий вой. В голове моей звенели кандалы: так бежал я с одурелой головой. Улюлюкала встревоженная степь. Я на площади пустой упал на снег, уцепившись за колодезную цепь, в ней увидел свой последний оберег. Полетели с перевернутых саней по оврагам крутобокие кули. Ты не станешь ни богаче, ни бедней. коль придешь испить воды на край земли. Я пил воду ледяную из ковша, Я не мог в ту ночь насытиться водой. Руку левую держала мне душа, Руку правую сковал мне дух святой. Только сердце не досталось никому: ни волкам, ни добропамятной жене, я пил воду, будто нянчил кутерьму, на роду Тобой написанную мне. Мрачным войском встали за полем леса, словно ворон крылья черные раскрыл. Я на небе видел мамкины глаза, Я пил воду – будто с нею говорил. Виночерпий Вращение березовой листвы мелькающее в небе ускоренье паденья навзничь бесконечный стон за каруселью ласковой молвы меняющей как птица оперенье услышишь колокольный звон София приближается к тебе и отступает на волне обратной любой пикник торжественен как храм я был приятен пьяной голытьбе и свыкся с их привычкой неприятной не просыпаться по утрам мне непонятны жители равнин их танцы широки, но беззащитны они повязаны ландшафтной наготой убитый на дуэли дворянин хмельной бродяга, чьи уста зашиты и старец в пустыни святой я не поверю нежным палачам доносчикам на стоптанных ходулях охотничьей валторне на ветру я руки приложу к твоим плечам услышав летний гул в свистящих пулях срывающих с берез кору собакою на уличной цепи таков удел бескрайнего простора об этом просят, этого хотят а мы мечтали табором в степи со смехом догонять ночного вора пока года летят… усыпано ромашками крыльцо а нам хотелось, чтобы васильками стоит в светелке с розами вазон я вижу в мутном зеркале лицо беру его как груз двумя руками и снова погружаюсь в сон |
