Изумрудный город Ночь нарастает, царит, довлеет. Лоб о тяжелые окна студит. В доме у мужа жена болеет. Никто не знает, что дальше будет. Муж ходит один по пустому дому. В глазах его бродят чуткие звери. На пути к неизведанному и чужому он одну за другой закрывает двери. На кровать садится, берет ее руку. Но гадать по линиям не умеет. Как разогнать им тоску и скуку: в доме у мужа жена болеет. Он читает ей старую детскую книгу, и мурашки бегут за его ворот. И вдруг прозревает, сходя до крика: «Мы должны идти в Изумрудный город». И они кладут провиант в корзину. Уходят удаче своей навстречу. И горящие окна глядят им в спину, до тех пор, пока не догорели свечи. Кузбасский поселок На белом свете, в дальнем далеке, на празднике цветов в шахтерском городке, где птицы с горьким щавелем дружили, где плачет мастерица в туесок и пестрая лошадка греет бок… А нас поцеловали и забыли. И мы гуляем с куклой на полу, и так тепло – и скоро быть теплу, неслышному, как матушкины слезы. На станции гармоника дурит, и возле костыля сапог блестит, черно и жадно дышат паровозы. Все так давно, и будто не про нас. Мой милый, добрый день – веселый час, нам снова ждать то счастья, то парома. И плачется и верится едва, и нет ни простоты, ни воровства. Была война. А мы остались дома. Мюнхгаузену, знаменитому вспоминальщику Барон, вы в том же домике с цветком на подоконнике или переехали в другое государство? Все по приезде в Бельгию по магазинам бегали — я ж вас найти пытался. Барон, судьба изменчива, но с вами та же женщина живет и гладит брюки? Когда я был в Голландии, мы сами брюки гладили, щадя тем самым женское достоинство подруги. Не знаю, с той ли дамою, но книгу ту же самую читаете вы на двадцать восьмой странице? Когда я был в Уэльсе, с каким-то пэром спелся, который убеждал меня вас посторониться. Забыть мне вас советовал, и только после этого я понял, что вас нечего искать по заграницам, что вы все в том же домике с цветком на подоконнике и булки хлеба крошите воронам и синицам. Каникулы
В мазутной радуге закат взойдет на хлипкие мостки, где в пачке сигарет «Дукат» есть избавление от тоски. И дрожь слабеющих сетей утихнет в трепетных руках. И руки жалобных детей сожмут пульсацию в висках. И милиционер с бомжом рассыплют бисер на газон. И в кислород как вор с ножом влетит стремительный озон. Кто возгорание людей наукой точной объяснит? Какой отъявленный злодей преодолеет боль обид? Как популярный крепдешин за габардином встанет в строй под шум автомобильных шин произведя самопокрой? Когда черемуховый цвет сминает снежная сирень, то горя нет, и счастья нет, но длится яблоневый день. И незастывшая латунь течет в расплавленную медь. И в месяц отпуска июнь вселился розовый медведь. Мама в августе Бродит август по Даниловскому рынку, залезает глазом в глиняную крынку, отражаясь в молоке, что подороже, вдруг на миг становится моложе. Закатившись тихо в заросли укропа, все лежит, почти что до озноба вспоминая о траве нездешних улиц, о цветных камнях в желудках куриц. Впрочем, мы с тобою тоже бродим, на лотках что-то знакомое находим. Будто это все когда-то было… Только мамка ко столу купить забыла. У тебя сегодня снова день рожденья. Георгины, эти страшные растенья, я внесу и в главной комнате поставлю, с ними вместе на всю ночь тебя оставлю. Чтоб ты понял, горько плача под сурдинку: твое сердце, даже сердца половинку с той поры, как в первый раз его разбудят, охранять потом никто не будет. Именинник С пьянки-гулянки – в ночь по черному ходу, разбредаясь по лестницам, как на длинной дороге, аукаясь между собой, прислоняясь к стенкам, слушая разных друзей разговоры-звуки, склоняясь на миг над какой-нибудь жуткой бездной, жалеть, что не время исполнить арий заморского гостя, бренча стеклопосудою по коленкам, влачиться ко дну под тяжестью сумок-сеток, глядеть чересчур напряженно себе под ноги, различить, что на них до сих пор домашние тапки, но в конце концов ты выбрался на природу, на дворик детских площадок, спортивных клеток, что давно уже кружишь по-над смешною поляной, не ищешь скамейки бросить усталые кости, не сгребаешь кусты акаций себе в охапки, на пути к качелям во тьму выпрямляя руки, что движешься по песочку, чудной до боли, переступая холодные тени огромных веток, что вспомнил много зряшного, а в итоге отозвался на голос: на птичий, на бесполезный, и теперь стоишь под какой-то звездой, без шапки, разминувшись со всеми, один на великой воле, подойдя к столбу-стояку, решив – деревянный, едва не плача, почуяв, что тот – железный. |
