Тщетный завтрак Алмазная крошка, разбитая напрочь посуда, соленые брызги на розовых щечках шатенки, мне снятся, пока индевеет полет парашюта, и перышком с ягодных клецок снимаются пенки. Пунктирная шпага на пике высокого взмаха рассыпалась звонкими словно капель позвонками, но словно по швам разошлась трудовая рубаха с раскрытыми для векового объятья руками. Актерская слава важней, чем солдатская слава: ей сложно остаться посмертной в сознаньи подруги. Большим хороводом в садах растянулась облава и лают собаки, и слышатся громкие звуки. В гранитной норе, где блаженствуют скользкие змеи, сплетаясь в любовной истоме в канаты и тросы, змеиную мову по-прежнему не разумея, ты вспомнишь прелестной Марии упрямые косы. И стан ее тонкий, похожий на юркую прялку, и взгляд ее томный, что выйдет товарищу боком. Скорее включи в вышине голубую мигалку… И нас напои родниковым грейпфрутовым соком… Сахар, олово и лед Луч проходит через лед и с блаженством детской боли из прорехи пламя льет, прожигая мех соболий: и душа моя – в неволе, сбита словно птица влет. Ночь в деревне настает: браконьер ушел от штрафа. Сердце девичье снует тьмою платяного шкафа. В круглых окнах батискафа Затонувший теплоход. Не назначен смертный час, не осмыслить день и дату, что даны в последний раз оловянному солдату: за лирическую плату нас включили в высший класс. Руки входят, как домой, на ходу роняя спицы, в шерстяные рукавицы, что так выгодны зимой. В море прыгают девицы, исчезая за кормой. Открывался синий глаз, в нем раскидывалось поле всё в снегу, и на приколе гнил забытый тарантас, и на нем дурак в камзоле холодно смотрел на нас. Ты уедешь навсегда на колесном пароходе. Облака на небосводе расслоятся как слюда. И уже назавтра в моде станет с сахаром вода! Элегия Где ты, картонный Марко Поло что плыл за море на спине? Где два горбатых богомола стирали простыни в огне? Где бродит молоко верблюжье скисая в сладостный шубат? И огнестрельное оружье со стен стреляет невпопад? С мечтой о молоке и хлебе из глины человек возник. Пусть молния сверкает в небе, пусть в дельте падает тростник. И голубой мятежной кровью молитвы пишет рифмоплет, а на устах – печать безмолвья, и на глазах прохладный лед. Сравни монаха лысый череп с нетленной мудростью яйца. Но разве циркулем отмерен овал любимого лица? И разве брошенные в пропасть свои объятья разомкнут, и в небеса бесценный пропуск ладошкой нервною сомнут? Я знаю в яростной атаке глубинной грусти седину, и в лае загнанной собаки во рту тяжелую слюну, и неуклюжего престола слоновью вычурную кость. И свет слепого произвола. И счастья праведную злость. Салливан Айленд Галька шуршит под ногой как победный марш. Ты идешь по пляжу совсем один. Этот мир когда-нибудь будет наш. Ты сам себе господин. Дачные домики расположены у воды. Выходы к океану наперечет. Поднимается ветер и, значит, твои следы никакая ищейка не засечет. Никакая женщина, проживающая на материке, не потревожит тебя звонком. Одна хорошо умела гадать по руке, только с ней ты и был знаком. Можно прожить до старости с кем-нибудь, все равно никто ничего не поймёт, не потому что всё сложно, а потому что путь, если он тебя выбрал, свое возьмёт. Раньше тебя убаюкивал звон цикад, согревал, на коленях мурлыча, ангорский кот. И на горизонте большой закат ты мог принять за восход. Рыбацкая считалка Одеялом фиолетовым накрой, нежно в пропасть мягкотелую толкни. Я бы в бурю вышел в море как герой, если справишь мне поминки без родни. Верхоглядна моя вера, легок крест. Не вериги мне – до пояса ковыль. По ранжиру для бесплодных наших мест причащеньем стала солнечная пыль. Только спящие читают как с листа злые смыслы не упавших с неба книг, вера зреет в темном чреве у кита, и под плитами томится как родник. Возле виселицы яблоня цветет, вдохновляя на поступок роковой, небесами тайно избранный народ затеряться средь пустыни мировой. Рвется горок позолоченных кольцо, сбилась в ворох сетка северных широт, раз за мытаря замолвлено словцо, он с улыбкой эшафот переживет. Присягнувшие морскому янтарю, одолевшие молитву по слогам, я сегодня только с вами говорю, как рыбак твержу унылым рыбакам. Трепет пальцев обжигает тело рыб, мы для гадов – сгустки жаркого огня. Если я в открытом море не погиб, в чистом поле не оплакивай меня. |
