Ни в одном из классов со стеклянными стенами я не вижу знакомой картины, где дети сидят рядами и молчаливо внимают учителю. Наоборот, тут поощряется, чтобы ученики общались между собой. «Если на уроке тишина – скорее всего, он проходит на кладбище, – говорит Дима. – Когда ты приходишь к другу попить чаю или вина, вы же не молчите, как два дурака, верно? В жизни мы постоянно разговариваем: я просто не могу усвоить материал, если мы не общаемся». На этом свобода не заканчивается: дети могут без вопросов уйти с урока, выбрав пойти на другой – или не ходить на них вообще. «Взрослые часто спрашивают, почему у нас стеклянные стены, – говорит Зицер. – А я задаю им ответный вопрос: как вы сами считаете? Обычный ответ: «Чтобы можно было контролировать учителей». На самом деле это сделано для того, чтобы человек из коридора видел, что происходит внутри, и мог зайти на любой интересный ему урок. В прошлом году у нас был рекорд: шестилетний мальчик просидел на всех уроках истории пятого класса. Весь год. В том, чтобы выйти из класса, тоже нет никакой суперидеи. Это же базисное право: если человек хочет в туалет, он может встать и уйти. Надо было придумать сделать так, что ребенок должен поднять руку и отпрашиваться. В этом смысле я бы рад гордиться, но чем? Что я детей отпускаю пописать?»

У передозировки свободой есть только один побочный эффект: дети из других школ поначалу «проверяют систему» и подолгу не посещают занятия. «Я часто признаюсь, что считаю выбор одним из самых главных навыков нашего времени, – говорит Зицер. – И если я по-честному хочу, чтобы дети научились выбирать, то мне также хочется, чтобы на урок они приходили минимально осознанно, а не потому что им сказали «тащи сюда свое тело». Иногда дети из других школ настолько травмированы, что слово «урок» у них равняется слову «зло» или «унижение». Один парень не ходил на занятия год. Что я делал? Ничего. Он сам в какой-то момент начал интересоваться, почему чуваки все-таки ходят на математику. Пошел сам – вроде ничего, не бьют. На английском сидят, киношку смотрят. И так тоже начал ходить». На этот случай в школе есть особая должность, которая называется «друг». «Мы понимали, что для детей учителя могут быть «старперами». Может быть, мы с чем-то не справляемся. Может, детям нужно какие-то секреты рассказать, – говорит мне Дима. – На должность «друга» мы взяли двадцатилетних ребят, самому молодому другу – семнадцать». «Если представить это в виде семьи, то я – как старший брат», – объясняет мне суть работы «друг» Бен.

Всё услышанное мной лучше всего проявляется в расписании. Единственные «условно обязательные» предметы здесь только первые два часа. Дальше школьникам приходится выбирать. «Обрати внимание: трех-четырехлетним нужно сделать такой выбор дважды в день, – показывает Зицер на доску с разноцветными надписями, которая служит расписанием. – Я не могу одновременно пойти на шахматы и шитье, и такой выбор они могут делать каждый раз. В старших классах я уже должен выбирать на длительный период – пойти мне на русский, английский или на математику». В моей голове монолог Зицера почти заглушается возмущенными вопросами родителей: разве ребенок не должен получить обязательный набор знаний по всем предметам? «Это заблуждение, – говорит Зицер. – Так нас приучили родители. В этот момент они подспудно заявляют, что учение – зло. Что по определению мой ребенок не захочет идти на урок, если его не заставить. Это сумасшедший перевертыш, ведь на самом деле учеба – это клево. Ко мне однажды пришла мама и сказала: моего ребенка за год научили ненавидеть всё, что он до этого любил. Родителям в такие моменты тоже очень тяжело – они ищут «лекарство». А оно очень странное и парадоксальное: человек должен заново поверить, что он значим. Выйти с урока и убедиться, что в коридоре нет огромной детоловки. И поверить в это очень трудно».

«Апельсин» – возможно, единственная в мире школа, где дети с первого класса проходят историю и физику. «Смотри, – говорит мне Дима, снимая с телефона чехол и разжимая ладонь. Чехол с громким хлопком падает на пол. – Нам с первых лет жизни интересно, почему так происходит. Почему же мы проходим закон гравитации только в седьмом классе?» Мне трудно представить себе физику для семилетних, но в этой школе постоянно ощущаешь столкновение того, чему тебя научили, с осознанием, что всё может быть иначе. Так, уроки истории в первом классе начались с изучения сказаний о рыцарях и принцессах. «Точно так же была придумана программа первого класса по физике, – говорит Зицер. – Учитель Саша пришел и спросил у детей: «У вас же есть дома всякие интересные для вас вещи, об устройстве которых вам наверняка хотелось узнать? Подумайте и расскажите об этом на следующем занятии». Так выяснилось, что одному мальчику интересно, как устроен водопроводный кран, другому – телевизор, третьему – микроволновка. Саша записал это всё – и получилась программа. В результате уже в конце первого класса дети знают, что такое сообщающиеся сосуды, что такое пиксели… К седьмому классу у них уже есть представление о мире. Если ты хочешь разговаривать с детьми на языке учебников физики, то они должны понимать, зачем им это нужно».

На стене парламентского холла вынесено свежее постановление на обсуждение – «закон о гаджетах». Холл открытый. В «Апельсине» любой человек, даже не являющийся членом парламента, может прийти и предложить законопроект, а также принять участие в голосовании. «Парламент устроен так: от каждого класса, начиная с первого, закрытым голосованием выбираются два человека, – объясняет мне Дима. – Закон о гаджетах – тренд последней недели. Он довольно долго обсуждался в прошлом году. Это непростой вопрос: да или нет?» «Пользоваться телефонами на уроках или нет?» – честно пытаюсь я ухватить мысль. Зицер смотрит на меня с удивлением: «Нет, это само собой. Как не пользоваться? Мы в каком веке живем? У меня каждый урок литературы начинается с того, что я говорю: достали телефоны и нашли информацию про писателя. Нет, играть в компьютерные игры на переменах или нет. В прошлом году парламент принял прецедентный закон, что гаджетами в «Апельсине» можно пользоваться только в образовательных целях, пусть и в широком смысле слова: искать информацию, смотреть мультики, слушать музыку… Сейчас назначили референдум, и я думаю, что больше половины проголосует за.

В самых ожесточенных спорах внутри парламента выясняется, что школьники придумывают решения, до которых взрослым просто не додуматься. «В «Апельсине» есть комната, где дети могут спать, – говорит Зицер. – Учителя не знали что делать: на этаже очень шумно, а маленькие дети пытаются отдохнуть. Парламент загрузился по-взрослому. Ведь есть базисное право орать, если я не мешаю другим. А что делать, если я все-таки мешаю? Убрать третий этаж? И тогда дети сказали: давайте повесим шторки. Когда они открыты – мы понимаем, что никто не спит и все могут шуметь. Когда шторки закрыты – значит, в комнате спят дети. Учителя сомневались, и я, в общем, тоже не до конца верил в эту затею. Вот ты бежишь с конца коридора, неужели ты будешь смотреть на шторки? Парламент проголосовал. Шторки появились тут два месяца назад, и это решение работает на сто процентов. Довольно часто можно увидеть, как кто-то на бегу замолкает, словно на микшерном пульте убрали звук. Какое бы правило приняли взрослые? Правильно, «с двух до четырех – тишина на третьем этаже».

Через пару часов я увижу всё своими глазами: зазвучит «Хару мамбуру» от «Ногу свело!», и дети соберутся в холле для принятия решений. Дима старается присутствовать на всех заседаниях, которые со стороны похожи на ночной кошмар директора обычной школы: как бы ни складывалось обсуждение, последнее слово всегда остается за детьми. Зицер дает «пять» ученикам и озвучивает важную задачу: нужно выбрать министра по правам человека. Министров в «Апельсине» несколько, и каждого из них выбирают голосованием. «Пока у нас нет человека на этой должности, у нас очень многие – причем в основном взрослые, – хоть и не со зла, но нарушают права человека, – объясняет Зицер. – За последние дни было три ситуации, когда я открывал было рот, но затем вспоминал, что это дело парламента, а не мое». Дима просит детей привести пример нарушения прав, и среди наперебой предложенных вариантов лидирует «когда кто-то кого-то стукнет по лицу». «Это неприятный, но легкий пример, – соглашается Зицер. – Но если парламент не защищает права людей, то очень легко ввести всякие правила, которые куда опаснее. Например, что в столовой все должны молчать. Что нельзя бегать по коридорам. Нельзя выходить из класса во время урока». С каждым примером из реальной школьной жизни возмущение детей нарастает. На фразах «нельзя бегать по коридорам» и «нельзя выходить с урока» я вижу в глазах двенадцатилетней девочки слева от меня откровенный ужас и непонимание, как такое вообще возможно. «Вам трудно в это поверить, – заключает Дима. – Но мы все живые люди, и нам кажется, что жизнь станет намного легче, если мы введем больше правил». Заседание заканчивается голосованием. Два кандидата произносят речь – так, чтобы все собравшиеся убедились: они понимают, что стоит за этой серьезной должностью. Новым министром выбирают девочку Эмму, а я не могу не отметить про себя: мир был бы немного лучше, если бы взрослые министры по правам человека рассуждали так же, как эти дети.