Взгляд – первое, что отмечаешь при встрече с Амонашвили вживую. Эти мгновенные метаморфозы я увижу еще много раз: вот Шалва сидит за экраном ноутбука в окружении книг, суровый и строгий в своих очках в роговой оправе. А вот с ним рядом оказываются дети, и его взгляд за долю секунды становится озорным: это глаза ребенка в тот момент, когда он что-то замыслил, но ни за что на свете не расскажет, что именно. Взгляд, которым смотрит на меня Шалва во время моего подробного вступительного монолога, – внимательный и изучающий. Глаза не отводятся от меня ни на секунду, он едва заметно покачивает головой – то ли в знак одобрения, то ли из чувства такта. Мой первый вопрос задан, и в кабинете повисает тишина. Шалва продолжает внимательно смотреть на меня. Слышно, как по всей усадьбе заливаются птицы. «Александр, а вы уже познакомились с Грузией?» – обезоруживает он меня ответным вопросом. Это будет намек: за следующие восемь дней здесь мне и правда предстоит пересмотреть всё, что я знаю об учителях, школе и даже жизни и любви.

Где бы вы ни оказались в Бушети, отовсюду будет открываться вид на Алазанскую долину: изысканную симметрию горных хребтов, словно нарисованную акварельными мазками. Ее прекрасно видно прямо из окон кабинета Амонашвили на втором этаже дома. «Может быть, ради этих гор я и обосновался здесь, – говорит Амонашвили, родившийся и проживший долгое время в Тбилиси. – Я не знаю, как они называются. Отсюда при ясной погоде можно увидеть Казбек и Эльбрус… Но остальные? Я взял и назвал их своими именами. У меня есть гора Ушинского, Макаренко, Песталоцци, Сухомлинского, Гогебашвили, Корчака. И знаете, в чем дело? Эти горы и породили гуманную педагогику. Когда я смотрю на этих великанов с моими названиями, всегда думаю: «Что их держит?» Что держит Сухомлинского, Квинтилиана? Есть же какой-то фундамент, не позволяющий им разрушиться. До того как начать изучать этот вопрос – еще при советской власти, – я читал классиков, с точки зрения материалиста, и видел в них мракобесие. Так нас воспитывали в университете».

Изучив классическую литературу, Амонашвили пришел к выводу, что тот самый фундамент и могущество всех великих педагогов – это вера. Необязательно религиозная, а вера как таковая: например, в ребенка и в то, что он может воспитываться без принуждения и насилия. «Есть восточная мудрость: никто тебе не друг, никто тебе не враг, каждый для тебя – учитель, – говорит мне Шалва. – И каждый из нас – учитель. Мама, папа, бабушка и дедушка – это педагоги для своих детей. И если мы хотим найти в себе Макаренко или Сухомлинского, то нужно верить в то же, во что верили они. Вера – это предчувствие знания, перетягивание завтрашнего дня на сегодняшний. Когда я с помощью веры посмотрел на педагогическую реальность, то увидел, что всё, кроме классики, – это насилие над тем, кого мы называем молодым поколением. И еще я увидел, что этот авторитарный подход – очень дешевый. Надо всего лишь иметь ремень и демонстрировать над ребенком власть: отметок, учителей, свою родительскую власть. Но многие преподаватели понимают веру двояко. Они могут только что исповедаться в церкви и поставить свечку. А стоит им зайти в класс – и веры как будто не бывало. Увидят какого-нибудь ученика: «А ну-ка встал, выйди из класса, без мамы не приходи».

Когда-то Амонашвили сам был таким же авторитарным учителем истории. «Решал, кого вызвать к доске, а кому поставить тройку, чтобы знали, как надо ко мне относиться, – вспоминает Шалва. – А потом однажды восьмиклассники отвели меня в угол и спросили: «Почему вы так делаете?» Я говорю: «А что?» «Да вы полюбите нас! Мы же с вами хотим дружить». Я задумался. Ведь правда: я и не знал, почему так поступал. Но дети – учителя для учителей. С помощью их можно пройти самые изумительные курсы повышения квалификации. После того случая у меня с учениками сложились прекрасные отношения, они историю выучили лучше, чем обычно. И мне с ними стало хорошо: шел в класс – они ждали меня. Даешь любое задание – они исполняют».

Все атрибуты школы, которые до сих пор вызывают у нас желание поежиться – от красной ручки в дневнике до оценок, – Амонашвили начал менять еще при советской власти. «Красным ведь обычно в дневниках и тетрадках отмечают ошибки, – говорит Шалва. – Моя ученица Леночка однажды заплакала из-за отмеченных мной ошибок, из-за того, что не знает и не любит математику. Я сделал вывод: красные чернила не годятся, надо ее чем-то радовать. Чем? Отмечать успехи. Ошибки запоминай, но исправляй их с помощью других методов. Не надо задерживать детей над ошибками. Им нужно восхождение, а не спотыкание».

Свое выступление перед учителями Амонашвили часто начинает с вопроса: «Кто считает себя негуманным, пусть поднимет руку». После «безмолвие было ему ответом» Амонашвили задает следующий вопрос: «А кто считает себя гуманным учителем?» И вот тут, как любили говорить в школе, лес рук. «Послушайте и потом решайте, насколько вы гуманны. Вместо вас никто этого не определит», – говорит Шалва, после чего раскрывает удивительное совпадение. «Human на санскрите звучит как «умэн» и буквально означает «смертный, который ищет себе опору духа и находится на пути поиска себя», – говорит мне Амонашвили. – В русском языке говорят «умный». Когда мы говорим о гуманизме, я вкладываю именно этот смысл. Моя доброта, улыбка, уважение и почитание вас как человека, желание помочь – это всё гуманизм. Это моя вера, которая рождает такое отношение к вам. Точно так же в переводе с санскрита учитель – «носитель света» для души. Не предмета».

Амонашвили начал первый эксперимент в 1964 году в одном из классов школы в Тбилиси – и он продолжался десять лет. В какой-то момент идеями гуманной педагогики было охвачено две трети школ в Грузии. «Нас часто спрашивали: а что, советская школа не гуманная? Но в 60–70-е годы ответить на этот вопрос отрицательно означало подорвать основы советского образования. Это же была «самая лучшая школа в мире», – рассказывает Амонашвили. – Когда советская власть решила ставить детям цифровые отметки вместо словесных – это была особая забота о детях или о власти партии в школе? Мы отменили оценки, и получилось, что пошли против властей».

Экспериментальная школа Амонашвили выпускала ежегодно в восемь раз больше медалистов, чем весь регион. Каждую неделю сюда прилетали сотни преподавателей со всего мира, чтобы посмотреть своими глазами на происходящее. В то же время в Грузии Шалву и его коллег называли «буржуазными учителями», а школу не раз закрывали. «Педагогика была нашей подпольной работой, – вспоминает Амонашвили. – У нас, как у Христа, была группа посвященных. Мы давали произведения, которые обогащали детей больше, чем стерилизованная идеологизированная литература. Кто-то, конечно, догадывался об этом. Меня вызывали в ЦК партии и спрашивали: «Почему ты дал это произведение? Что ты имел в виду?» Мне тогда было лет 30, и я начинал в ответ нападать. Но как-то ко мне подошел мой профессор и посоветовал: «Научись врага переводить из оппозиции в позицию». И я стал объяснять понятным им языком. Оказалось, что у молодого Маркса очень много мыслей, с помощью которых можно защитить гуманную педагогику. Я приводил его цитаты, в ответ меня заставляли показывать страницы из источника. Но потом вынужденно отступали. Это очень важный принцип: обезоружить противника так, чтобы он сделал шаг в твою сторону».

С приходом Шеварднадзе и Горбачева к смелым идеям Шалвы уже начали относиться лояльнее. Амонашвили до сих пор благодарен бывшему президенту Грузии за фразу, которую тот произнес после экскурсии по школе: «Делай что хочешь!» Второй эксперимент продолжался с 1974 по 1984 год, и, вспоминая это время, Амонашвили приводит неожиданную метафору: «Мне нравилось, что тогда мои мысли уже не были в клетке. Вот я раньше часто выращивал канареек. И когда открывал дверцу клетки и выпускал их в комнату, они не хотели вылетать. Или вылетят – и возвращаются обратно. Однажды в Тбилиси у меня с девятого этажа улетели семь птиц и сели на дерево около автобусной остановки. Я три часа стоял около них с клеткой, где были засыпаны зёрнышки. И одна за другой они постепенно в нее вернулись. Так и человеческая мысль. Тебе дают право – лети! Но уже неохота. Зачем? Может, там опасно? Я не знаю, что там меня ждет! Редко кто хочет стать чайкой по имени Джонатан Ливингстон».