Я полюбопытствовал, читал ли констебль каких-нибудь серьезных писателей. С удивлением услышал, что он прочел Шоу, Беллока, Честертона и даже Моэма. «Бремя страстей человеческих» он назвал великой книгой. Я был полностью согласен с такой оценкой, поэтому засчитал еще одно очко в его пользу.
– А вы тоже писатель? – осторожно, чуть ли не с испугом, спросил он.
– Так, сочиняю понемногу, – скромно ответил я.
И тут меня словно прорвало. Запинаясь и спотыкаясь на каждом слове, я повел его по «Тропику Рака». Я рассказывал ему об улочках и забегаловках. О том, как пытался втиснуть, уместить все свои мысли в книгу, делился своими сомнениями и страхами.
– Но это человечная книга, – подытожил я, переведя дух. Поднялся со скамейки и вплотную приблизился к своему необычному слушателю. – Должен сказать, констебль, вы также произвели на меня человечное впечатление. Я получил истинное наслаждение от вашего общества и хочу, чтобы вы знали, что я преисполнен уважения и восхищения. Надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если, по возвращении в Париж, я пришлю вам экземпляр моей книги.
Явно польщенный моими словами, он вписал в мою записную книжку свое имя и адрес.
– Вы очень интересный человек, – сказал он. – Жаль, что нам довелось встретиться при столь плачевных обстоятельствах.
– Не будем об этом. Давайте лучше укладываться.
– Неплохая идея. Вы устраивайтесь на этой скамейке, а я тут вздремну немного. Кстати, если хотите, я скажу, чтобы утром вам принесли завтрак.
До чего милый, достойный человек, подумал я и с этой мыслью закрыл глаза и уснул.
Утром констебль проводил меня на судно и сдал на руки капитану. На борту не было ни души. Помахав констеблю на прощание, я стоял на носу корабля и долгим взглядом простился с Англией. Были те редкие тихие утренние часы, когда над головой чистое небо, в вышине парят чайки. Каждый раз, глядя на Англию с моря, я проникаюсь неброской, дремотной прелестью ее пейзажа. Англия с такой трогательной робостью спускается к морю, что внутри все замирает в умилении. Все кажется умиротворенным, цивилизованным. Я смотрел на Ньюхейвен, на глазах у меня выступили слезы. Пытался представить себе, где живет стюард, гадал, чем он сейчас занимается – наверное, уже проснулся и завтракает или возится в саду. В Англии у каждого должен быть свой сад: таков заведенный порядок, и с этим приходится считаться. Никогда я не видел Англию столь прелестной, столь гостеприимной. Мои мысли вновь перенеслись к констеблю. Как славно, как гармонично вписывается он в этот пейзаж. Если ему когда-нибудь попадется в руки эта книга, то я хочу, чтобы он знал: я безгранично сожалею о том, что в присутствии такого тонкого, благородного человека справлял свои естественные надобности. Если бы я мог представить, что ему придется сидеть и наблюдать за мной, то уж как-нибудь бы дотерпел, пока пароход не отчалит от берега. Я хочу, чтобы он знал это. А те два подонка… Их я предупреждаю, что, попадись они мне когда-нибудь, я плюну им в глаза. Пусть падет проклятие Иова на их головы, и пусть терзаются они до конца дней своих. И сгинут в муках на чужбине!
Самое волшебное утро в моей жизни. Крохотная деревушка Ньюхейвен, угнездившаяся среди белых меловых утесов. Край земли, с которого цивилизация плавно соскальзывает в море. Я стоял, погрузившись в свои мечты, и на меня снизошли покой и благодать. В такие минуты кажется, что все, что с тобой происходит, происходит к лучшему. Объятый сонным покоем, я вспоминал другой Ньюхейвен – в штате Коннектикут, где я однажды навещал в тюрьме одного человека. Когда-то он работал у меня курьером, и мы подружились. Но однажды в припадке ревности он выстрелил в свою жену, а потом в себя. К счастью, обоих удалось спасти. Когда его перевели из больницы в тюрьму, я навестил его. Мы долго разговаривали, разделенные стальной сеткой узилища. Когда я вышел на улицу, меня внезапно пронзило острое ощущение прелести свободы. Повинуясь неожиданному порыву, я спустился на берег к океану и, глубоко вдохнув, нырнул в воду. Это был один из самых удивительных дней, проведенных мною у океана. Когда я летел вниз в воду, мне казалось, что я навсегда покидаю эту землю. Я не собирался расставаться с жизнью, но в тот момент мне было плевать, утону я или нет. Невозможно передать словами ощущение, которое испытываешь, когда отталкиваешься от земли, оставляя за собой всю эту помойку рукотворной мерзости, которую люди хвастливо именуют цивилизацией. Когда я вынырнул и поплыл, то увидел мир совершенно новыми глазами. Все изменилось. Люди казались до странности разобщенными; они валялись на берегу, словно морские котики, грея на солнце свои бока. Они были начисто лишены элементарных признаков индивидуальности. Были такой же частью пейзажа, как скалы, деревья, коровы на лугу. Для меня остается загадкой, как этим ничтожествам удалось возвыситься над всеми остальными, стать царями природы. Я воспринимал их как неотъемлемую часть природы, как животных, как растения, не больше. В тот день я почувствовал, что с чистой совестью могу пойти на самое гнусное преступление, прекрасно осознавая его гнусность. Преступление без причины. Да, я чувствовал, что могу запросто убить какого-нибудь ни в чем не повинного бедолагу, по неосторожности попавшегося мне под руку.
Судно взяло курс на Дьеп, и мои мысли потекли по новому руслу. Я никуда прежде не выезжал из Франции и вот возвращаюсь с позорной черной меткой, перечеркнувшей мою визу, мое имя. Что подумают французы? Вдруг они тоже устроят мне перекрестный допрос? Что я делаю во Франции? Как зарабатываю на жизнь? Не отнимаю ли кусок хлеба у французских рабочих? Не собираюсь ли сесть на шею государству?
Тут меня обуяла паника. Что, если меня не впустят обратно во Францию? Не дай бог, посадят на корабль и отправят в Америку. Я до смерти перепугался. Америка! Быть отправленным в Нью-Йорк и выброшенным на помойку, словно мешок гнилых яблок. Ну нет, если они вздумают выкинуть такой фокус, я выброшусь за борт. Мне ненавистна мысль о возвращении в Америку. Я мечтал о Париже. Никогда в жизни не стану больше жаловаться на судьбу. И пусть остаток дней моих буду там нищенствовать. Лучше быть нищим в Париже, чем миллионером в Нью-Йорке!
Я сочинил грандиозную речь на французском, собираясь произнести ее перед французскими чиновниками. Я так увлекся возвышенными оборотами, что не заметил, как мы пересекли Ла-Манш. Я как раз пытался проспрягать глагол в сослагательном наклонении, когда впереди неожиданно показалась земля и пассажиры облепили бортик. Начинается, мелькнуло у меня в мозгу. Не робей, приятель, выше голову, сослагательное наклонение к бою!
Бессознательно я держался в сторонке от всех, будто боялся запятнать кого-нибудь своим позором. Я не знал, что меня ожидает, когда я сойду на берег, – будет ли меня ждать agent[115], или просто скрутят руки, как только я спущусь по сходням. Все оказалось куда проще, чем представлялось моему разгоряченному воображению. Когда судно причалило, ко мне подошел капитан и, взяв за руку – совсем как констебль, – подвел меня к перилам, откуда моим глазам открылся берег, где стояли встречающие. Обменявшись взглядом с кем-то на набережной, капитан поднял вверх левую руку, выставив вперед указательный палец, и направился ко мне. Он словно говорил этим жестом: «Один есть!» Словно речь шла о капустном кочане или бараньей голове! Все оказалось предельно ясно и логично, не придерешься. Как ни крути, я прибыл на судне, судно причаливает, меня ищут; спрашивается, к чему возиться с телеграммами или утруждать себя ненужными телефонными звонками, если достаточно одного взмаха руки? Так и проще, и дешевле.
Когда я увидел того, кому предстояло решать мою дальнейшую участь, у меня упало сердце. Им оказался детина устрашающего вида с черными, лихо закрученными усами, в огромном котелке, наполовину прикрывавшем его внушительных размеров уши. Даже издали его руки наводили на мысль об окороках. Излишне говорить, что одет он был во все черное. Все словно сговорились против меня.
