Спускаясь по сходням, я лихорадочно пытался восстановить хотя бы крохотный отрывок своей отрепетированной только что речи. И не мог вспомнить ни одной фразы. Только повторял про себя: Oui, monsieur, je suins un American – mais je ne suis pas un mendiant. Je vous jure, monsieur, je ne suis pas un mendiant.
– Votre passeport, s’il vous plait.
– Oui, monsieur![116]
Я знал, что обречен снова и снова повторять «Oui, monsieur». Каждый раз, когда эти слова слетали с моих губ, я проклинал себя. Но что я мог поделать? Это основа основ, которую вдалбливают вам в мозги, как только вы попадаете во Францию. Oui, monsieur! Non, monsieur![117] Поначалу чувствуешь себя ничтожной букашкой. Потом незаметно привыкаешь и сам произносишь эти слова, совершенно не вдумываясь в их смысл, подозрительно косясь на каждого, кто обходится без них. Когда попадаешь в затруднительное положение, это первое, что срывается с языка. Oui, monsieur! И как заведенный, как старый, выживший из ума козел послушно блеешь одно и то же.
В действительности я произнес эти слова только раз или два, потому что этот парень был столь же неразговорчив, как и констебль. Его обязанности состояли лишь в том, чтобы сопроводить меня к другому чиновнику, где у меня опять будут требовать паспорт и carte d’identite. Мне вежливо предложили сесть. Я уселся с громадным чувством облегчения, бросив прощальный взгляд на моего провожатого, – где я мог видеть его прежде?
Какой контраст по сравнению с мучениями прошлой ночи! Бросилась в глаза громадная разница: уважение к личности. Мне подумалось: посади они меня сейчас на американское судно, я безропотно воспринял бы свою судьбу. Его речь была внутренне организованна и логична. Он не сказал ничего непонятного, ничего оскорбительного, недоброжелательного или непристойного. Он говорил на своем родном языке, и в нем чувствовалась форма, внутренняя форма, вытекающая из глубокого знания жизни. Такая ясность была тем более поразительна, что вокруг царил хаос. Внешний бардак, окружавший его, казался неуместным и нелепым. Но в то же время он не был нелеп, поскольку то, что порождало этот бардак, исходило от человека, от человеческих слабостей, человеческих ошибок. В этом кавардаке чувствуешь себя легко и свободно, ибо это правильный французский кавардак. После нескольких формальных вопросов я окончательно успокоился. Не имея ни малейшего представления о своей дальнейшей судьбе, я был уверен, что, каким бы ни был приговор, он не будет ни взбалмошным, ни злобным. Я молча сидел, наблюдая, как он работает. Казалось, здесь не было ничего, что функционировало бы нормально: ручка, промокательная бумага, чернила, линейка. Будто он только открыл свой офис и я у него первый клиент. В действительности же через него прошли тысячи таких, как я. Тысячи, поэтому он не слишком беспокоился, когда дела шли не совсем гладко. Он четко усвоил, что главное – сделать соответствующую запись в соответствующую книгу. В нужных местах поставить соответствующие печати и штампы, необходимые для того, чтобы придать делу законность, и выполнить прочие общепринятые формальности. Кто я такой? Чем занимаюсь? Ça ne me regarde pas![118] Я буквально слышал, как он проговаривает все это про себя. Мне задали всего три вопроса. Где родился? Где проживаю в Париже? Давно ли живу во Франции? Из моих ответов он составил прекрасное небольшое досье имени меня, в конце которого поставил в меру витиеватую подпись с положенным количеством завитушек, затем скрепил это прозаическим штампом с нужной печатью. Такова была его работа, и он добросовестно исполнял ее.
Надо признать, он довольно долго провозился с моим делом. Но в этот раз время работало на меня. Я готов был торчать тут хоть до самого утра, если это необходимо. Я чувствовал, что он трудится на мое благо, на благо французов, что наши интересы совпадают, потому что мы оба – разумные интеллигентные люди, и к чему нам доставлять друг другу неприятности? Таких людей французы называют quelconque[119], что совсем не то же самое, что Никто в Англии, поскольку мистер Любой или мистер Каждый во Франции совсем не то, что мистер Никто в Англии или Америке. Quelconque – не Никто во Франции. Он такой же, как и все, просто его история, его традиции, его жизненный путь делают его чем-то большим, чем Некто в других странах. Как и этот терпеливый маленький человечек, эти люди зачастую так себе одеты, у них потертый вид и подчас, что греха таить, от них дурно пахнет. Они не сверкают чистотой, зато знают свое дело, а это, согласитесь, не так уж и мало.
Как я уже сказал, ему потребовалось довольно много времени, чтобы занести в свои книги все данные. Нужно было подложить копирку, оторвать бланки квитанций, наклеить наклейки и так далее. Чтобы не точить новый карандаш, в корпус ручки вставлялся очередной карандашный огрызок. Затем куда-то запропастились ножницы, завалившиеся, как оказалось, в корзину для бумаг. Потом пришлось налить свежих чернил, достать новую промокашку, нужно было сделать массу вещей… В довершение всего обнаружилось, что моя французская виза просрочена. Мне деликатно предложили возобновить ее на случай, если я когда-нибудь надумаю опять попутешествовать. Я не стал спорить, зная наверняка, что пройдет много времени, прежде чем мне взбредет в голову мысль покинуть Францию. Согласился скорее из вежливости и уважения к героическим усилиям, затраченным на меня.
Когда с формальностями было покончено, когда мой паспорт и carte d’identite благополучно перекочевали ко мне в карман, я с подобающей почтительностью предложил ему посидеть в баре напротив. Он любезно принял мое приглашение, и мы не спеша отправились в бистро у вокзала. Он поинтересовался, нравится ли мне жить в Париже. Интересней небось, чем в этой дыре, хитро прищурился он. Нам почти не удалось поговорить, поскольку поезд отправлялся через несколько минут. Я думал, что на прощание он не удержится от того, чтобы спросить меня: «Как же вас угораздило так вляпаться?» – но нет, ни малейшего намека.
Мы вернулись на набережную, раздался свисток, мы сердечно пожали друг другу руки, и он пожелал мне счастливого пути. Он помахал рукой и повторил:
– Au revoir, monsieur Miller, et bon voyage![120]
На этот раз обращение «мсье Миллер» показалось мне волшебной музыкой, потому что прозвучало абсолютно естественно. Настолько естественно, что у меня выступили слезы, когда поезд отходил от станции. Две слезы, скатившись по щекам, упали мне на ладони. Я был спасен, я был среди людей. Во мне все пело: Bon voyage! Bon voyage! Bon voyage!
Над Пикардией моросил мелкий дождик. Почерневшие соломенные крыши звали и манили к себе, сочная зеленая трава дрожала на ветру. Иногда передо мной возникал океан и тут же вновь пропадал, проглоченный колышущимися песчаными дюнами. Мелькали фермы, луга, ручьи. Мирный сельский пейзаж, каждый занимается своим делом.
Меня вдруг окатило волной такого счастья, что мне захотелось вскочить и закричать или запеть. «Bon voyage!» Это же песня! Мы всю жизнь проводим в странствиях, постоянно бормоча слова, подаренные нам французами, но разве когда-нибудь у нас бывает этот bon voyage? Разве мы осознаем, что, даже спускаясь в бистро или в бакалейную лавку на углу, мы отправляемся в путь, из которого можем не вернуться? Если бы мы осознавали, что каждый раз, выходя из дому, отправляемся в путешествие, возможно, наша жизнь складывалась бы немножко иначе. Когда мы пускаемся в путешествие до ближайшего магазина, в Дьеп, или Ньюхейвен, или куда-нибудь еще, наша планета тоже пускается в небольшое путешествие, о котором никто ничего не знает, даже астрономы. Но куда бы мы ни отправились, в угловой магазинчик или в Китай, мы путешествуем вместе с нашей Землей, Земля движется вместе с Солнцем, и вместе с Солнцем отправляются в путь другие планеты… Марс, Меркурий, Венера, Нептун, Юпитер, Сатурн, Уран. Весь небосвод трогается с места, и, если хорошенько прислушаться, можно услышать: «Bon voyage! Bon voyage!» А если замереть и не задавать дурацких вопросов, то поймешь, что главное – отправиться в путешествие, что вся наша жизнь – путешествие, путешествие в путешествии, что Смерть – не последний путь, а лишь начало нового и никто не знает, куда он ведет и зачем, но все равно bon voyage! Мне хотелось вскочить и пропеть это в тональности ля минор. Вселенная представлялась мне опутанной паутиной дорог, порой труднопроходимых и почти невидимых, как пути, по которым движутся планеты Солнечной системы, и в этом огромном мглистом скольжении туда и обратно, в призрачных переходах из реальности в реальность я видел, как все живое и неживое машет друг другу – тараканы тараканам, звезды звездам, человек человеку, Бог Богу. Закончена посадка для отправляющихся в Никуда, bon voyage! От осмоса к катаклизму, все пребывает в безмолвном вечном движении. Сделать остановку, замереть посреди этой сумасшедшей, безумной круговерти, идти в ногу с Вселенной, как бы ее ни кидало из стороны в сторону, стать одним целым с тараканами, звездами, людьми и богами – вот что такое путешествие! И в этом пространстве, в котором мы совершаем свое движение, где оставляем свои невидимые следы, в нем и только в нем можно услышать еле слышное насмешливое эхо, елейный, противный, слабый, безжизненный голос англичанина, недоверчиво вопрошающего: «Полноте, мистер Миллер, уж не хотите ли вы сказать, что пишете еще и книги по медицине?» Да, черт подери, теперь я могу утверждать это с полной уверенностью. Да, мистер Никто из Ньюхейвена, я действительно пишу книги но медицине, прекрасные книги по медицине, которые исцеляют от всех недугов во времени и пространстве. Вот и сейчас, в эту самую минуту, я создаю грандиозное слабительное для человеческого сознания: оно называется ощущение путешествия!
