– Он сходит с ума, – говорит Джилл.

– Опять ты не права, – отвечает Бред. – Я как раз вошел в ум, только это другого рода ум, нежели ты представляешь. Ты думаешь, поэма должна быть под обложкой. В тот момент, когда ты что-то пишешь, поэма исчезает. Поэма – это «настоящее», которому нельзя найти определение. Ею живешь. Любая вещь – поэма, если в ней заключено время. Не нужно садиться на паром или ехать в Китай, чтобы написать поэму. Лучшей поэмой, какой я когда-либо жил, была кухонная раковина. Я рассказывал вам о ней? У нее было два крана, одному имя было Фруа, другому – Шо[99]. Фруа вел жизнь in extenso, при помощи резинового шланга, надетого на конец. У Шо с конца вечно капало, точно он подцепил триппер. По вторникам и пятницам он ходил в мечеть, где была лечебница для кранов-венериков. По вторникам и пятницам Фруа приходилось работать за двоих. Он был зверски охоч до работы. Больше ему ничего и не требовалось. Шо, напротив, нужно было улещивать и обхаживать. Надо было предупреждать его: «Не торопись» – иначе мог обдать кипятком так, что шкура слезет. Изредка они работали в полном согласии, Фруа и Шо, но то было редко. В субботние вечера, моя ноги в раковине, я думал, как совершенен мир, где правит эта пара. Никогда ничего другого, только эта железная раковина и два ее крана. Ни начал, ни концов. Шо – альфа и Фруа – омега. Вечность. Звездные близнецы, владычествующие над жизнью и смертью. Альфа-Шо течет по всей шкале Фаренгейта, шкале Реомюра, сквозь силовые поля намагниченных металлических опилок и хвосты комет, сквозь бурлящий котел Мауна-Лоа, вливаясь в сухой свет кайнозойской луны; Омега-Фруа течет сквозь Гольфстрим, по болотному ложу Саргассова моря, сквозь сумчатых и ракушки-фораминиферы, сквозь китих и трещины в полярных льдах, сквозь островные вселенные, погасшие катоды, могильный прах, коконы и щупальца миров несотворенных, миров нетронутых, миров невидимых, миров нерожденных и потерянных навсегда. Альфа-Шо каплет, каплет; Омега-Фруа трудится, трудится. Руки, ноги, волосы, лицо, тарелки, овощи, рыба вымыты и отмыты; отчаяние, тоска, ненависть, любовь, ревность, преступление… каплют, каплют. Я, Бредтреп, и моя жена Джилл, а за нами легионы и легионы… все мы стоим у железной раковины. Всякое семя исчезает в канализации: маленькие канталупки, большие тыквы, икра, макароны, желчь, слюна, мокрота, листья латука, кости сардин, вустерский соус, несвежее пиво, моча, сгустки крови, слабительное, овсянка, жевательный табак, цветочная пыльца, пыль, жир, шерсть, бумажные нитки, обгоревшие спички, живые черви, измельченная пшеница, пастеризованное молоко, касторка. Семена тщеты, исчезающие навечно и вечно возвращающиеся в чистых потоках чудесной химической субстанции, которая отвергает названия, разряды, ярлыки, анализы и четвертование. Возвращающиеся вечно Фруа и Шо – как истина, которую нельзя одолеть. Ты можешь выбирать: горячую или холодную, можешь – тепловатую. Можешь мыть ноги или полоскать горло; можешь промывать глаза от попавшего мыла и испачканный в земле латук; можешь купать новорожденного или омывать окоченевшее тело покойника; можешь мочить мякиш для фрикаделек или разбавлять вино. Вещь первая и последняя. Эликсир. Я, Бредтреп, вкушаю эликсир жизни и смерти. Я, Бредтреп, состоящий из тщеты и аш-два-о, из горячего и холодного и всех промежуточных стадий, из пены и очисток, из тончайшей и неуловимой субстанции, никогда не исчезающей, из крепких черепных швов и твердого уда, из ледяных щелей и пробирок, из сперматозоида и яйцеклетки, слившихся, растворившихся, разлетевшихся, из резинового наконечника и медного крана, из потухших катодов и извивающихся инфузорий, из листьев латука и солнечного света, разлитого по бутылкам… Я, Бредтреп, сидящий у железной раковины, растерянный и восторженный, всегда поэма, не меньше и не больше, железная строфа, стручок в кипятке, потерявшийся лейкоцит. Железная раковина, где я облегчал свою душу, мыл мои нежные ноги, купал первенца, полоскал болящие десны, пел, как водяная черепашка с ромбовидным узором на панцире, и пою сейчас, и буду петь всегда, пусть засорены трубы и проржавели краны, пусть утекает время, и я буду всем: настоящим временем, и прошедшим, и будущим. Пой, Фруа, пой преходящее! Пой, Шо, непреходящее! Пойте альфу и омегу, начало и конец! Пойте аллилуйю! Распевай, о раковина! Распевай, пока мир, бурля, устремляется в тартарары…

И, распевающего громко и ясно, как умирающий раненый лебедь, на кровать мы его отнесли.

Ниже пояса все мужчины братья. Одиночество ищите выше. Оно определяет судьбы поэтов, безумцев – или преступников. «Ныне, – пишет Поль Элюар, – поэты утрачивают свое одиночество. Они теперь просто мужчины среди мужчин и входят в их братство». К несчастью, он прав, вот почему поэты встречаются все реже и реже. Я лично по-прежнему предпочитаю анархию, в отличие от Элюара, понятие «братство», не приводит меня в восторг. Я также не считаю, что оно следует из поэтической концепции жизни. Когда Лотреамон писал, что поэзия должна создаваться всеми[100], он имел в виду вовсе не это. Мужское братство – это долговременное заблуждение, свойственное идеалистам всех стран во все эпохи: оно сводит человека до самого низкого общего знаменателя. Братство позволяет людям отождествлять себя с кинозвездами и политическими маньяками типа Гитлера и Муссолини и отвлекает их от чтения, восприятия, влияния и создания такой поэзии, какую дарит нам Поль Элюар. Я всем сердцем подписываюсь под его стремлением к преодолению отчаянного одиночества путем установления контакта с собратьями. Но когда поэт выходит на улицу, он становится таким же, как все, что не добавляет ему любви и народного понимания. Напротив, единение с соплеменниками означает капитуляцию и отказ от индивидуальности, от своей высокой роли поэта. Если толпа принимает его, то лишь потому, что он сам хочет отказаться от тех качеств, которые отличают его от других и выставляют непривлекательным и непонятным в глазах большинства. Нет ничего удивительного в том, что сумасшедших сажают под замок, спасителей распинают, а пророков побивают камнями. Во всяком случае, ясно одно: поэзия создается не всеми.

(Спрашивается, а почему поэзия должна создаваться всеми?)

В каждую эпоху, как и в каждой достойной жизни, возникает позыв к воссозданию равновесия, нарушенного властью или тиранией, устанавливаемой над нами великими индивидуальностями. Новое равновесие возникает в результате борьбы преимущественно личного и религиозного характера. Эта борьба связана не с попытками достичь свободы или справедливости (бесполезных понятий, смысла которых точно не знает никто), но больше с поэзией, или, если вам будет угодно, с созданием из жизни поэзии – и происходит эта борьба из творчества. Один из наиболее действенных методов борьбы – устранение тирании воззрений, навязанных нам теми, кого уже нет в живых. Мы примеры не отрицаем, а воспринимаем, ассимилируем и, наконец, превосходим. Каждый человек делает это по-своему. Освобождение не универсально, для него нет схемы. Восхищаясь творчеством великого, мы забываем о трагедии, которая окружает жизнь почти каждого из них. Мы, например, не помним, что великолепные древние греки, которыми мы не устаем восхищаться, относились к своим гениям с большей жестокостью и презрением, чем любой другой известный нам народ. Тайна вокруг личности Шекспира также возникла лишь потому, что англичане не хотят признавать: Шекспир, доведенный до безумия глупостью, непониманием и нетерпимостью современников, закончил свои дни в сумасшедшем доме.

Жизнь – либо пиршество, либо голод, гласит старая китайская пословица. Наша жизнь больше похожа на голод. Нет нужды ссылаться на ученость таких мудрецов, как Фрейд, чтобы утверждать: в пору голода люди ведут себя иначе, нежели во времена изобилия. Голодающие ходят по улицам и хищно оглядываются. Они смотрят на своих собратьев как на аппетитные кусочки еды и при случае подстерегают и пожирают их. Такое зачастую совершается во имя революции. Впрочем, не важно, во имя чего это совершается. Как ни странно, но от братства до каннибализма не так уж и далеко. В Китае, где периоды голода более часты и опустошительны, во время публичных казней люди в истерике (скрывающейся за знаменитой китайской маской) доходили до того, что очень часто теряли контроль над собой и веселились.