Голод, который переживаем мы, отличается тем, что происходит в благополучные времена. В основном он носит духовный характер. Ныне люди дерутся не за хлеб, а за право на его ломоть, что составляет некоторую разницу. Хлеб вокруг нас, образно говоря, повсюду, но большинство голодает. Или, скажем, не большинство, а поэты? Я спрашиваю, потому что голодать – традиционная прерогатива поэтов. Странно, что свой привычный физический голод поэты отождествляют с духовным голодом масс. Или же наоборот. В любом случае, мы все сейчас голодаем; конечно, за исключением богачей или самодовольной буржуазии, которым голод неведом – как физический, так и духовный.
Первоначально люди убивали друг друга ради добычи – еды, оружия, инвентаря, женщин и прочего. В этом был смысл, чувства доброты или сострадания отсутствовали. Ныне мы добры, сострадательны и милосердны, но продолжаем убивать все равно, хотя убиваем без малейшей надежды достичь наших целей. Мы убиваем друг друга во благо тех, кто придет за нами, чтобы новое поколение наслаждалось жизнью вполне. (А вот и нет!)
В рассматриваемой книге о сюрреализме[101] не раз упоминалось, сколь многим мы обязаны Фрейду et alia[102]. Однако в списке пресловутых заимствований у него и у его племени до боли ясно обнаруживается одно. Нечто следующее… За все случаи, когда мы не даем сдачи врагу и не уничтожаем того, кто угрожает нас унизить, низвести, поработить или заковать в цепи, с нас взимается штраф в форме коллективного самоубийства – войной или братоубийством, которое называется революцией. Каждый день, который мы не проживаем на максимуме возможностей, мы убиваем в себе будущих Шекспиров, Данте, Гомеров и Иисусов. Точно так же каждый день, проведенный нами в одной упряжке с женщиной, которую мы больше не любим, убивает в нас способность любить и жить с той, которую мы ценим. Эпоха, в которую мы живем, нас устраивает; она ведь создана нами самими, а не Богом и не капитализмом, ни тем и ни другим, как бы мы их ни называли. Зло заключено в нас самих – как и добро тоже! Как писал старый поэт: «Людское зло людей переживает / Добро же с их костьми уходит вниз»[103].
Практичность психоанализа обусловлена признанием его творческого характера. Невроз в истории человеческих болезней явление далеко не новое, то же самое можно сказать и о его радикальнейшем проявлении – шизофрении. Почва нашей культуры, или даже ее подпочва, истощается уже не в первый раз. Голод проникает до корней, что нисколько не парадоксально, но, напротив, в условиях изобилия абсолютно логично. Нам, живым мертвецам, сидящим в перегное изобилия, ничего не остается, как вполне естественно и слаженно тянуть руку за подаянием. Но еще мы можем подниматься и убивать друг друга, что, конечно, несколько занимательнее, хотя в конечном итоге сводится все к тому же – ничтожеству.
Когда наконец каждый поймет, что ему нечего ожидать ни от Господа, ни от друзей, ни от благосклонных тиранов, ни от демократических правительств, ни от святых, ни от спасителей, ни даже от, святая святых, образования? Когда каждый уразумеет, что ради спасения ему придется поработать собственными руками и ему не следует ожидать пощады, возможно, тогда… Что тогда? Даже тогда, сознавая, что мы за люди, я бы усомнился. Дело в том, что мы обречены. Может быть, мы умрем завтра, может, в следующие пять минут. Давайте оценим положение трезво! Мы можем провести следующую пятиминутку дельно, занимательно, даже, если захотим, весело, или же растратить время впустую в течение часов, дней, месяцев, лет, даже веков. Бог все равно не появится, чтобы нас спасти. Ни правительство, ни вера не обеспечат нам свободы и справедливости, к которым люди взывают в предсмертном хрипе.
Ренессанс чуда, о котором пишет мистер Рид, наступит, если он, конечно, наступит, благодаря тем немногим, для кого эти слова имеют смысл, тем, кто не может не действовать, согласно с воспринятой ими истиной. Что отличает большинство от немногих, это неспособность действовать по убеждениям. Герой тот, кто возвышается над толпой. И тот не герой, кто жертвует своей жизнью во имя отечества, дела или же принципа. Действительно, принося подобные жертвы, мы зачастую поступаем скорее трусливо, чем героически. Бегать в стаде и умирать в нем – естественный животный инстинкт, который человек разделяет с другими животными. Пацифизм это тоже не обязательно героизм. «Если человек, – цитируем самого дьявола, – не готов или не способен сражаться за свою жизнь, справедливое Провидение уже решило его судьбу». Под борьбой за жизнь господин Гитлер подразумевает нечто иное, у него она обычно означает потерю жизни. Объединять людей во имя общего дела, веры или идеи всегда легче, чем побуждать их проживать жизнь по-своему. Мы ведем роевой образ жизни, и наши благородные принципы и славные идеи всего только шоры, которые мы надеваем на глаза, чтобы сделать смерть для себя приемлемее. Мы ни на вершок не продвинулись в первобытном понимании фертильности смерти. С самого зарождения цивилизации мы занимались только тем, что убивали друг друга – из принципа. Факт остается фактом, повторяю это снова, потому что сюрреалисты делают ту же ошибку, что и все прочие воинствующие идеалисты: человек наделен императивной потребностью убивать. Отличие цивилизованного человека от первобытного – он убивает массово. Что еще печальнее, он ведет образ жизни тех же самых масс. И подчиняет свою жизнь табу и тотемам в той же мере и, возможно, даже в большей, чем первобытные люди.
Общественное предназначение художника – возрождать примитивные, архаические инстинкты, принесенные в жертву иллюзии комфорта. Если художник несостоятелен, мы не вернемся в полный жестокости и восторга воображаемый им Эдем. Боюсь, напротив, мы скорее окажемся в условиях нудной работы, какую наблюдаем у насекомых. Я не верю в несостоятельность истинного художника. Хотя, с другой стороны, какое мне дело до его состоятельности. Эту проблему я не рассматриваю. Если я предпочитаю судьбу художника и не собираюсь выходить на улицу, перекинув через плечо мушкет или котомку с динамитом, то только потому, что жизнь, которую я выбрал, меня устраивает. Она не самая комфортная на свете, но она – жизнь, и я не собираюсь менять ее на анонимность судьбы в братстве, которая закончится или верной смертью, или смертью при жизни, или, в лучшем случае, жестоким обманом. Я достаточно тщеславен, чтобы полагать: предпочитая мой образ жизни, я более способен подарить жизнь другим (хотя и это не самая главная моя забота), чем в том случае, если бы я просто следовал чьей-то идее и прожил бы свою жизнь как один из многих. Давайте не будем обманывать себя «гуманитарными порывами» насчет великого братства. Мы боремся за жизнь, стремясь сделать ее богаче, и тот факт, что миллионы сейчас готовы бороться за то, что они с позором утрачивали в течение большей части своей жизни, не делает их устремления более гуманными.
«Не мир пришел Я принести, но меч»[104], – сказал самый великий гуманист. Это высказывание не милитариста и не пацифиста; это сказал один из величайших художников, когда-либо на земле живших. Если его слова что-нибудь значат, их смысл в том, что борьба за жизнь, за лучшую жизнь, должна продолжаться день ото дня. Согласно им, сама жизнь есть борьба, и борьба постоянная. Звучит почти банально, да и в действительности, благодаря лягушачьей перспективе взглядов Дарвина и его последователей, они стали банальностью. Слова Иисуса банальны, потому что наша борьба за пищу и кров, и даже не за них, о господи, а за место работы, стала банальной. Люди борются за право работать! Звучит почти невероятно, но такова, увы, великая цель цивилизованного человека. Какая героическая борьба! Что до меня, скажу, мне многого не хватает, но, что я знаю точно, работа мне не нужна. Я выбрал путь художника и прекратил работать лет десять-двенадцать назад. И попал в крайне трудное положение. Не могу даже сказать, что мне пришлось выбирать, что таково было мое решение. Я вынужден был так поступить, чтобы не умереть от скуки. Естественно, за то, что я бросил работу и предпочел образ жизни художника, пришлось расплачиваться. Очень скоро наступила пора, когда мне пришлось выпрашивать у других корочку хлеба. Те, у кого я просил пищи и ночлега, говорили мне странные вещи. Дружище, говорил мне один, что же ты не накопил деньжонок на черный день? Другой убеждал: брат мой, открой свое сердце Господу, чтобы обрести у него спасение. И еще один убеждал: вступай в профсоюз, и мы найдем тебе работу, пропитание и крышу над головой. Никто из них не дал мне денег, которые я просил. Я понял, что меня третируют, и достаточно быстро сообразил, что третируют справедливо, поскольку, если ты выбрал свой собственный путь и идешь по нему одному тебе угодным образом, ты должен за это платить.
