Но однако этим нормативам права не суждено было стать эффективными ограждающими средствами от насилия над сознанием и подсознанием личности. – Ввиду невозможности выработать критерии, по которым бы следовало определять меру насилия над аппаратом и вред от такого насилия.

Правосознание или действие публичного права здесь пока предстаёт лишь как нагромождение «цивилизационных» терминов над естественным, природным правом людей, как своебразная дань современной политической моде, просто – как декларация; провозглашением свободы и её гарантированием публичному, государственному праву обеспечена только его номинальность. – И без неё или с нею данная от рождения человеку свобода слова (свобода суждений) всегда остаётся неотчуждаемой и беззащитной одновременно.

Как мы знаем, в рамках естественного права в обществе ответствен быть никто не может. Поэтому и не слышно об исках или судебных разбирательствах по предмету свободы слова.¹⁷

И любые разговоры или целые кампании-говорильни о соблюдении данной ипостаси в непорочно-девственном положении, о допускаемых кем-то зажимах её, нехватках, покушениях на неё, а также – об излишествах могут иметь цену, лишь будучи позывами ко нравам, к совести, к благоразумию, и только в этих розовых туманах по ним уже или не воздаётся или воздаётся кому чего.

Не где-то в тяжёлой мудрящей учёности, а именно здесь, в устоенной, увековеченной сфере общественной жизни она и находится и служит, когда бывает достаточно уяснена, к общей и несомненной пользе.

Не случайно в конституции РФ о принципах проявляемости или, по-другому, – о «статусе» любой из тех свобод, которые необходимы гражданам, сделана специальная запись в таком вот сугубо неоконкреченном виде:

Статья 18

…свободы… являются непосредственно действующими. Они определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления и обеспечиваются правосудием.

Можно ли быть уверенными, что данному истолкованию, более метафизическому, нежели – правовому, захотят на 100 процентов следовать те, которым предписано исходить из него? Такой уверенности быть не должно. Всегда поступают на отмеренный лад – сообразно каждой конкретной надобности. И вовсе не исключены отклонения от «нормы» на те же 100 процентов. А примечательно тут следующее: даже в худших случаях свобод, если в них выражается право, не становится меньше или больше, – всё зависит лишь от предрасположения к ним, от их совокупного осознания обязательно всем обществом, – осознания, закрепляемого как в специальных законах, так ещё, сверх того, и в нормах морали и нравственности…

И свобода слова ничем от других свобод не отличается. Разговоры о ней, как правило в тональности её отъёма недоброжелателями, в моде повсюду в мире, в том числе в нашей стране. Ими «начиняются» разного рода коллоквиумы, «круглые столы», уличные демонстрации, слушания и запросы в парламентах. А часто их устраивают и как балаганные шоу – просто для заморочки обывателей. Но в конечном счёте все выясняемые там вопросы не находят «прямых» решений; как yже сказано, к ним надо обязательно идти лишь косвенным путём – через этику. Именно это подтверждено в конституции РФ.

Что до свободы слова в её соотношении с законом о СМИ (в его первоначальном виде), то он вовсе не её «выжимка», как вроде бы можно его рассматривать, не «сын» ей, хотя она и готова быть лучшей колыбелью и самой надёжной подпорой на всём протяжении срока, в котором ему суждено действовать. Хорошо в нём было бы уже то, если бы его «следование» «норме» выражалось величиною, как можно более соотносимой не с декларациями и чьими-то «узкими» пожеланиями или пристрастиями, пусть даже и «вшитыми» в его ткань, а – со здравым житейским смыслом. – В своём месте нам предстоит углублённее порассуждать именно в плане такой насущной необходимости.

Она тоже почти всегда воспринимается как понятие со странной и нелегко разбираемой статью в приложении к публичному праву.

Уловить разницу между нею и свободой слова стоит напряжения, – так они, кажется, близки друг другу.

Скажут: «гласность», и могут подразумевать или уже считать её за свободу слова. Равно как и наоборот. Смотря по тому, каков характер «применения». Их, бывает, пакуют и в один мешок, а то и перемешивая одну в другой, полагая, видимо, что тут можно и не церемониться и обойтись упрощением, наподобие следующего: позволяется всегда открыто употреблять слова и выражения без оглядки на их восприятие другими.

Желание упаковать вместе и ту и другую заметно, в частности, в названии общественного российского фонда защиты гласности: у него запрограммированные полномочия – звонить во все колокола при ограничениях свободы слова. – Того, однако, ещё мало: можно ли всерьёз вести разговор о защите как направленном действии, если её воплощаемость не выглядит отчётливо, – не ясна? Ведь, как увидим далее, у гласности вовсе нет никакой предметности. Её защита в таком случае «держится» только на голом политизированном или номинальном смысле. – …Но – всё по порядку.

Эпоха перестройки или назревшего обновления жизненных целей была эпохой одобряемого обществом притворнополитического популизма, прочно увязанного с опорой на целесообразное, «первичное» «правовое» основание в виде широчайшей гласности. По-другому целевые задачи поднимались правозащитниками, узниками совести, – в их среде было тогда в употреблении по преимуществу словосочетание «свобода слова»; но там подразумевали и ту же гласность. А когда возникло новое демократическое движение, то повсюду уже и не стремились быть щепетильными: шло бы на пользу делу. Однако сколько пользы ни прибывало, а при сочинении закона о СМИ РФ о ней, видимо, не хотели помнить. Как и свобода слова, она вовсе не приведена в его тексте. Хотя сознание воспринимает её этакой глыбищей, завоеванием, как теперь не упускают случая подчёркивать, социально значимым, да ещё притом – годным к услужению реальностям, к действию.

Нельзя отрицать – она и действует. И не обойтись без неё, тем более – теперь, когда в открытости (или – в опрозраченности) мы жаждем догнать «свободный», а то и весь «цивилизованный» мир. Будто бы точное повторение судьбы свободы слова. Как легко заметить, она тоже устремлена к воле – на простор естественного права.

Но в самом ли деле всё то, с чем на практике бывает связано понятие гласности, является её фактическим содержанием? В какой мере тут предполагается правовое и есть ли оно?

Вопросы «подсказаны» противоречивым, исходящим из привычного: так же, как и свободу слова, гласность постоянно «берут» и «используют» вроде как штуку, данную в юриспруденции, с намерением придать ей прикладной характер. Для козыряния демократизмом. Или в запалах заурядного философствования. Или чего-то ради ещё. А между тем родовое имя этой дамы поостереглись упомянуть не одни только разработчики закона о СМИ; оно не приводится и в конституции РФ.¹⁸

То есть это означает уже нечто принципиальное, а именно – непризнание за нею статуса свободы. Вот уж чего бы нельзя подумать! Только куда деваться от факта: ни названия, ни гарантии для такой разновидности свободы наш основной закон не даёт. Каким-то корявым и далёким от обыденности воспринималось бы выражение «свобода гласности», в то время как «гласность» это ведь уже законченное, совершённое действие (свободой оно предусматривалось бы одновременно и как возможное несовершённое) в информировании, конкретно – в информировании «на слух», то есть – голосом. (В связи с этим теперь вообще нелепо ставить такие частные вопросы, как, например, о развитии, опеке, той же защите и проч., поскольку «событие» уже состоялось…). – Но почему тут определённо исключена свобода? – Ситуация, чем-то сходная с нарисованной Гоголем. Припомним: деду Максиму никак не вытанцовывалось на середине гладкого места возле грядки с огурцами. Нет – и всё. Только ноги стали как деревянные. Дед было пытался ворчаньем найти справедливость – выдержать себя «свободным»; но когда, растерянный, он второпях оглянулся, оказалось, что перед ним уже другое место. «Быть завтра большому ветру», – подумал он, глядя на тучу, закрывавшую месяц. А внук его Фома, предваряя эту интригующую притчу, замечал, притом отбрасывая шутейство: «Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит!»¹⁹ Словом, как считал Навои, «это означает – отказаться от посредства причин и обратиться к беспричинной первопричине».²⁰