…им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!34
Упрёк тут заключается в неумеренности желания – превратить свободу слова непосредственно в слово или в слова, что, как уже говорилось, – невозможно. «Технология» превращения беспочвенна, поскольку нет превращения как такового. Всё сводится к тонкой софистике. Ту область, куда «попадает» слово, ложно предполагают чем-то вроде безмерного бродильного чана, в котором как по волшебству оно должно приобретать разные смысловые значения: будучи одним, превращаться во множество; ни с чем не состоять ни в какой связи и т. д. Что и понимается как безопорная и всепроникающая абсолютная свобода.
Нельзя отрицать – направление тут берётся верное. Та область давно и хорошо всем известна. Это – пространство. Но то, что мы о нём знаем, уже не есть чудо, а только – знание.
В пространстве слово, как выражение мысли и одновременно как преобразованная в конкретность информация «вообще», не может не иметь того, чем всегда обладает любая кроха материального, – способностью быть и находиться в движении. Чтобы слово изменилось, то есть приобрело другой смысловой оттенок (а это равно потере его значения и появлению нового смысла), нужна основательная причина. Пожелания тут не срабатывают. Самой же существенной причиной или, как ещё говорят, – «отправной точкой», может стать лишь выбор слова на «дистанции» свободы слова, исполненный через возможность выбора, – как своеобразную «сердцевину» причинности. Когда же говорят о свободе в виде множественности или, по-другому, – тиража, то лукавят и здесь. Поскольку изображение множества (копирование) есть лишь интерпретация движения. Слову оно смысла не прибавляет. То же относится и к усилению звука. Без причинных связей и выбора, конечно, и тут не обходится, но они уже – иные, сопряжённые с другими, с разными возможностями.
Произнесённые, а тем более закреплённые в носителях слова или речи – это уже атрибутика «вещественная», в виде чьих-то персональных, индивидуальных мнений, точек зрения, «взглядов», соображений, «позиций» и проч., которые, изменяясь, опять представляют собою результат многовариантного выбора на стадии гарантированной свободы. В совокупности мнения, соображения и проч. образуют плюрализм. А при взаимном согласии людей (достижение которого часто, к сожалению, бывает делом далеко не простым) их для удобства можно скомпоновать или распределить на разряды. Из того же источника формируется и общественное мнение – как более крупная информативная «наличность».
Прослеживая эту цепочку от самого начала, не трудно заметить: из гарантии свободы слова не проистекало и не могло проистекать ничего принудительного: все, кто что-то выбирал и выбрал, целиком руководствовались только своими интересами, ни на йоту не задевая чужих; а из уже произнесённого или закреплённого в носителях (даже просто усвоенного), то есть – из множества мнений остаётся только умело отобрать более ценное, и оно не может не быть благом или в крайнем случае – желательным для общества, для всех.
Головня головне
передать готова
пламя от пламени;
в речах человек
познаёт человека,
в безмолвье глупеет.35
Вот как раз в этом общеполезном конечном результате, в его возможности при хорошо отлаженном государственном устройстве и проявляется фактор непосредственной конституциональной действенности свободы слова, тот её смысл, который предпочтительно иметь постоянно в виду при разработке и применении законов, в ходе вынесения судебных решений и в других случаях саморегулирования гражданского общества.
Происходит ли то же самое со свободой массовой информации – раз ей также позволено конституцией проявлять себя непосредственно, без ограничений? Ответ может быть только отрицательным: это видно из целого ряда вполне разумных и обоснованных потребностями практики ограничений, прописанных в законе о СМИ, о чём нам ещё предстоит говорить особо.
Далее. Не бросается ли в глаза, что по основному закону гарантия свободы установлена вовсе не для СМИ, а лишь для массовой информации, того предмета, в пределах которого возможность неограниченного выбора для каждого члена общества просто абсурдна? Ибо как бы этот предмет ни был велик или обширен, он ведь всё же и ограничен. Хотя бы из-за того, что зависим от финансирования; от интеллектуального уровня редакционных и других коллективов; от своей насыщенности, так как может иметь содержание богаче или беднее; от тиража; наконец из-за того, что заранее установлен предел его «движению» – от редакционной службы выпуска до получения потребителем. Интереса для каждого члена общества, по крайней мере до стадии получения массовой информации за пределами конвейера СМИ, – нет, – он или частный, или корпоративный. Об ограниченности может говорить даже и сам характер бытования массовой информации во времени: поскольку её не было до возникновения СМИ, то для общества не могло быть и естественного права на массовую информацию, с чем опять-таки должно быть связано и само понятие её безусловной свободы, проявляемой непосредственно. – Таким образом надо признать, что гарантирование свободы массовой информации основным законом установлено отнюдь не в соответствии с её природным правовым значением. – Но, с другой стороны, не может быть конституционной гарантии и для свободы СМИ, управляемых законом: ведь это бы означало всего лишь ничем не обоснованную ведомственную льготу. Переход на подобную схему льготирования приводил бы к установлению (персонификации) гарантий свободы любым краткосрочным видам отраслевой деятельности, что на фоне «сомкнутого» усилия основного закона в этом направлении выглядело бы ненужной игрой на площадке права; – норма конституции тогда бы не состоялась.
Неуместная излишняя опека «массовой информации» могла вызреть или только вследствие недостаточной оценки употребляемых терминов, или – при слишком доверительном отношении к уже действовавшему закону о СМИ, где многое было поставлено с ног на голову. Также тут не могут быть исключены и последствия участия в шлифовке очень важного положения конституции лиц или группы лиц, ранее бывших разработчиками закона о СМИ, – конечно, если такое участие имело место. Впрочем, устранить досадный конституционный завал не поздно, была бы к тому соответствующая воля законодателя; ведь не зря же говорится, что по-настоящему ошибкой надо считать только такую, которая не исправляется.
Узаконенные же структурные искривления в терминологии на деле приводят к тому, что и свобода слова, и гласность превращаются по отношению к «массовой информации» удобным прикрытием её лихой разнузданности, и ей теперь можно выгуливаться в обществе как перед своим концом. Её «нормальность» постоянно возобновляется её увеличением в объёмах и в ассортименте, не считаясь ни с чем, вызывая в обществе беспокойство от пресыщенности ею и ввиду низведения практически к нулю критерия управляемости, то есть, по-другому, – ограничителей, непременно должных быть составной частью закона о СМИ. Что ограничительные вехи размещены в нём в несообразном порядке из-за путаницы при установлении свободы, тому средства массовой информации дают наглядное подтверждение.
Трактовок, мнений, сопоставлений, тем на их страницах, на экранах, в эфире – настоящее море, и их разливы продолжают заполнять всё новые тематические и структурные ниши. Этот факт уже достаточное время угнетает население. Ведь и в условиях свободы не каждый научён выбирать и отбирать: нужны определённые навыки.36
Выручала пока жажда новостей, оставшаяся от предыдущих угрюмых десятилетий. Тогда, из-за тотальной закрытости сведений о жизни общества, многие обходились не одной, а сразу несколькими газетами, норовили успеть за любым звуком из радиопередатчика или изображением с телеэкрана. Теперь охватить всё невозможно никому.
