А потом родилась Людвика. Она была маленькая, со снежно-голубой кожей, с рыжеватым пухом на темечке, коротенькая и хилая, как котёнок, много плакала и ничего не ела. Первые два дня Берта лежала в отдельной палате, практически не двигаясь и не открывая глаз по нескольку часов, как будто её убили. Так как о естественном вскармливании не могло быть и речи, девочку начали кормить из рожка. Сначала она не понимала, зачем в неё запихивают противно пахнущую резинку, но, раскусив, в чём дело, жадно съедала подслащенную молочную смесь, быстро насыщалась, а наглотавшись лишнего воздуха, липким молочным фонтаном выплёскивала почти всё содержимое котячьего желудка назад, оттого почти не прибавляла в весе. Нянечки постоянно мыли пол и меняли замаранные пелёнки, а Берта сокрушалась о превратностях искусственного вскармливания.

– Ну, ясное дело, их перекармливают! – всплёскивала руками Берта Филипповна. – Но ребёнок – это же не мешок, который надо обязательно заполнить! Ребёнку необходимо сбалансированное питание. И когда нас только выпишут? – спрашивала она в тон собеседницам, которые так же жаждали скорее оказаться дома и там заняться чадами всерьёз, хотя в душе очень боялась остаться с дочкой без помощи медперсонала.

Когда Берта и дочка появились в доме, Витольд Генрихович скрепя сердце, но предвидя тяготы нового бытия, договорился с Клашей, домработницей из дома напротив, у доктора Фантомова, и она приходила к ним по утрам три раза в неделю убираться, стирать пелёнки, приносить продукты, а заодно помогать кормить Людвику и Берту Филипповну, которая часто болела и жаловалась на полное отсутствие аппетита. Сам доктор Фантомов смог избежать каждодневных просьб посетить дом Штейнгауза только благодаря тому, что, в основном, лечил мужские болезни, и потому в душе радовался, что Берта – пациент не его практики. Но, будучи человеком добродушным, он иногда заходил её навещать, особенно после встреч с Витольдом Генриховичем на улице. Завидев друг друга издалека, оба старомодно приподымали шляпы и обменивались кивками.

– Что, голубчик, супруга всё хворает? – участливо проговаривал дежурную фразу доктор, поравнявшись с соседом, и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: – Н-да-с, положение у вас, голубчик, незавидное. Ипохондрия, знаете ли, такая штука, с которой не врач должен бороться, а сам пациент, – тут он замолкал и оба вздыхали.

– Так вы уж зайдите, доктор, уважьте соседа, – каждый раз взмаливался Витольд Генрихович. – После бесед с вами ей намного лучше!

И доктор неизменно кивал и, поблёскивая позолоченным пенсне, обещал зайти.

Несмотря на большую занятость, доктор держал своё слово и приходил, обычно по выходным. Витольд Генрихович тогда собственноручно готовил чай, Людвику уносили в дальнюю комнату, где за ней присматривала Клаша – та ещё успевала бегать на кухню и сооружать бутерброды с селёдочным маслом и брауншвейгской колбасой, купленной и хранимой на случай прихода дорогого гостя, – а в столовой накрывали на стол, и на измождённом от недосыпания и природной бледности лице Берты начинал слабо, но отчётливо проступать долгожданный румянец.

После ритуального измерения пульса и давления, во время которого доктор Фантомов был предельно серьёзен и сурово поблескивал пенсне, он слегка растягивал пухлые губы в дружелюбной улыбке и говорил магическое: «Не стоит беспокоиться, всё в пределах нормы». И тогда все садились за стол, как будто уверенные в том, что уж теперь ничего страшного не может случиться, и пили красно-кирпичный пахучий индийский чай, тоже хранившийся исключительно для подобных случаев. Берта наливала себе чай в белую чашку с волнистыми краями, такого тонкого фарфора, что она казалась прозрачной на свету, а мужчины пили из стаканов в тяжёлых мельхиоровых подстаканниках, чернёных под серебро. К чаю подавали на блюдце нарезанный кружками лимон под густым слоем сахара, бутерброды и абрикосовое варенье.

После чая мужчины оживлённо беседовали об образовании, медицине и международных новостях, а Берта Филипповна, сев за фортепьяно, наигрывала разные мелодии, пробуя, что больше подойдёт к теме разговора. С её плеч сползала шаль, карие глаза наконец блестели, и, когда собеседники устраивались в креслах у окна, из-под её пальцев градом сыпались этюды Шуберта, Равеля и Черни.

Иногда после музыки доктор и Витольд выходили во двор, доктор – чтобы покурить трубку, а Витольд – чтобы составить ему компанию, Клаша убирала со стола, а Берта, включив торшер с большим оранжевым абажуром и декадентcкой бахромой, раскладывала пасьянс, благодаря Бога за то, что малышка Людвика ещё спит и не портит сказочный вечер надрывным непрекращающимся криком.

Вскоре мужчины возвращались, и после одной-двух партий в шахматы или в пикет доктор церемонно откланивался. Витольд с Бертой взволнованно обдумывали детали удавшегося вечера, а Клаша, стоя в кухне и глядя в окно, жадно подъедала нежно-розовые кругляши брауншвейгской с прибранных со стола тарелок, перед тем как помыть посуду, и блаженно отхлёбывала остывший чай из своей чашки с надломленным ушком, предварительно положив туда две ложечки сахару и ещё одну – абрикосового варенья.

В это время обычно с диким рёвом просыпалась Людвика, и Клаша, поспешно запихивая последнее колечко колбасы в рот, нервно грела молочную смесь в градуированной бутылочке на водяной бане, гремела недомытыми тарелками и безудержно, до желудочных колик, икала от слишком быстрого поглощения пищи. Вечер подходил к концу, а супруги ещё долго обсуждали доброту, образованность и удивительный интеллект гостя.

Чистить паровые котлы Севка, конечно, вызвался не по собственной воле. Случилось так, что последний ухажёр его моложавой тетки Серафимы, рабочий ремонтного завода имени Розы Люксембург, оказался начальником смены по чистке котлов, и, когда Серафима, стройная брюнетка с густо подведёнными глазами и неизменной ниткой кругленьких бордовых бус на смуглой лебединой шее, допустила его в свой дом, где она жила вместе с Севкой после смерти сестры, ухажёр первым делом поинтересовался, чем занимается её племянник. Услышав, что Севка учится игре на контрабасе, Теплёв (так звали ухажёра) промолчал и опять спросил:

– Ну, это я понял, а чем он, того, серьёзно занимается? Ну, деньги как зарабатывает?

По красноречивой паузе Серафима и Севка поняли, что занятия музыкой Теплёв не может принимать всерьёз, и пришлось соврать, что они ищут ему работу.

– А чего ж её искать-то? – удивился Теплёв и достал из кармана пачку «Беломора». – Пусть ко мне в бригаду идет, котлы будем вместе чистить, – сказал он и прищурил глаза так, будто предлагал Севке отправиться с ним в кругосветное путешествие и уже представлял, как они вместе пересекут экватор под парусами.

Севка от возмущения ничего не сказал, только нервно сглотнул и вышел во двор, чтобы чем-нибудь не запустить в Теплёва. Но через день Серафима, поставив перед племянником тарелку вареников с вишней и, полив их сметаной, смешанной с сахаром и вишнёвым соком, тихо спросила:

– А что, Сева, может, и впрямь на завод пойдёшь, всего-то три раза в неделю ты им и нужен, а платят вроде неплохо, – и назвала такую сумму, благодаря которой Севка мог бы не только по два раза в день ходить в кино, регулярно обедать в столовке музыкалки и пить ситро рекой, но и водить иногда дам в кафе, а то и на концерты приезжих знаменитостей в зелёный театр по вечерам.

Поэтому, хотя Серафиме он ничего не сказал по дурацкой привычке никогда сразу ни с кем не соглашаться, на следующий день, зная расписание Григория (так звали Теплёва), он прямо пошёл к нему на завод. Там его презрительно оглядели с ног до головы, особенно обратив внимание на малиновый шарф и вылезающие из-под пиджака лоскуты рубахи, провели в просторный цех, где всё звенело, свистело, шипело и грохотало, отчего разговаривать можно было только криком и понимать, что говорят, не на слух, а внимательно читая по губам собеседника, и, гаркнув: «Григорий, к тебе тут какой-то стиляга пришёл», оставили среди нагромождений валов, турбин, изогнутых труб, извилистыми лабиринтами нависающих над головой, запылённых и заржавевших решёток, неровными горами сложенных в ряд, и, конечно, котлов. До появления Григория в Севкином сознании произошла интересная динамика: в первую минуту он хотел смыться и стал изучать пути отступления, поскольку его провожатый – маленький человечек в засаленной спецовке и шлеме с защитными очками на лбу – уже исчез, но в следующую минуту Севкин взгляд упал на строение, похожее на старый паровоз с двумя выступающими дверцами-сферами и цилиндрическими трубами-коллекторами, как ему потом объяснили.