Территория их лагеря или, точнее, детской площадки, находилась за городом, почти в лесу, но главным отличием её от настоящего пионерского лагеря было в том, что пионеров после шести часов вечера каждый день отвозили в город на стареньком урчащем автобусе, а утром привозили назад, потому что лагерь не был оборудован ни палатками, ни спальными местами в стационаре, как говорили взрослые, кроме медпункта с одной жёсткой койкой, да и с питанием было не густо: постные щи да каши – лагерь был бесплатный, в основном для детей-сирот и отличников учёбы. О том, что расходовалось много бензина, никто не думал – его щедро обеспечивали шефы с завода металлолитографии.

Вере было тогда, наверное, лет восемнадцать, она только поступила в педучилище и для стажа работы пошла на лето подработать пионервожатой, но всем казалась взрослой, и воспринимали её пионеры, Севкины приятели, как очень симпатичную, но всё-таки «тётку». Он поэтому тоже не сразу понял, что влюбился. Он заприметил сначала совсем другой объект романтического внимания, Аню Летянскую. Аня хорошо пела, её всё время заставляли участвовать в самодеятельности, и она была на виду – яркая, пригожая и со звонким пионерским голосом. Когда она пела «Там вдали, за рекой зажигались огни, в небе ярком заря догорала…», её голос вызывал дрожь, взрослые сосредоточенно и серьёзно слушали, девчонки её ненавидели, а все мальчишки представляли себя бойцами Будённовской армии и мечтали вынести Аню из горящей избы, подожжённой белогвардейцами, или зарубить саблей всякого, кто захотел бы её обидеть.

Севка тоже так мечтал и поэтому думал, что в Аню влюблен. Вот он ловко спрыгивает с коня, врывается в избу казацкой станицы, хватает саблю из ножен, замахивается на врага, схватившего Аню, и бросается на белогвардейца – вжик! – сабля звенит, и тот падает замертво на пол, а освобожденная Аня бросает на него, Севку-красноармейца, восхищённый и благодарный взгляд. Романтика!

Но скоро выяснилось, что она ему нравилась только на сцене, пока пела. В остальное время она была, как и другие девчонки, глупой, болтливой и вредной. Один раз она даже больно шлёпнула Севку по руке, когда он нетерпеливо схватил кусок чёрного хлеба из большого алюминиевого таза, в котором дежурные разносили хлеб на завтрак и горкой выкладывали на плоские тарелки с зелёной полустертой надписью «Общепит».

– Ты что, Чернихин? – крикнула своим звонким голосом Аня. – Думаешь, тебе можно, когда другим нельзя? – и – бац его по руке. Хлеб выпал прямо на пол, Севка поднял его и виновато положил обратно в таз, но Аня ещё больше завопила:

– Ты, что, совсем того? Он ведь уже с микробами! – она тут же брезгливо вытащила злосчастный кусочек и выбросила его в мусорное ведро.

– Сама ты с микробами, – пренебрежительно сплюнул сквозь зубы Севка, сунул руки в карманы штанов и в раскачку вышел из столовой. «Вот дура, – думал он, – никакого чувства у нее нет». А ведь он только утром на неё на зарядке пялился! И то правда, что ноги у неё короткие с толстыми коленками, а из-под синих тренировочных штанов белые трусы торчат. Дура, да и только.

А Вера Маркелова была совсем другая. Внимательная, отзывчивая и… жутко красивая. Он понял, что влюбился, после того как сильно расшиб ногу, играя в футбол – Студебекер как всегда на воротах стоял и, вместо того чтобы отбить Севкин удар, плюхнулся своей нехилой массой ему на ногу. Мяч всё равно в ворота вкатился, отрикошетил от планки, но Севка больно ушибся при падении, про забитый гол уже не думал, а думал про то, что, скорей всего, Студебекер сломал ему ногу.

Мальчишки притащили Севку в медпункт и положили на противный холодный кожаный топчан. Нога опухла, почернела и ныла свинцовой тягучей болью. Позвали Веру как старшую по смене. Она играла с кем-то из вожатых в бадминтон, но тут же игру бросила, прибежала как была – с ракеткой в руке, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, неподдельно встревоженная. Положив ракетку на стул, с широко распахнутыми глазами она наклонилась к Севке:

– Чернихин, ты как? Живой?

От неё пахло солнцем, ветром, разгорячённым телом и душистым мылом.

– Живой, – хрипло сказал Севка, почему-то покраснел как помидор и никак не мог сообразить, что сказать ещё.

– Покажи ногу-то, – сказала Вера и, не дожидаясь, пока он сам подтянет штанину на ушибленной ноге, ловко отдёрнула и закатала его штанину сама. Севка вздрогнул от резкой боли, а Вера так и ахнула: гуля на голени была большая, сине-фиолетовая, а снизу почти чёрная (это там, где Студебекер на неё своей массой хряснул). «Тоже мне, отличник учебы, – подумал Севка, – он вообще не должен был быть на площадке – учился еле на тройки, и не сирота, просто его мамаша работала у них в школе на пищеблоке, вот путёвку и дали».

У Веры потемнело в глазах, она часто задышала, схватилась за красный галстук на груди и села рядом с Севкой на топчан, чуть подвинув его своим горячим телом к холодной стене.

– Как же это ты так, Сева, а? Осторожнее играть нужно.

Голос у неё сейчас стал мягкий, тихий и очень ласковый, Севка прямо растаял от него. Но виду не подал, небрежно скосил глаза на ушиб и сказал:

– Да это Студебекер, гад, силу своего веса не рассчитал, прямо мне на ногу – хрясь, а я…

Но тут зашёл фельдшер Трофимцев с трубкой на шее и с порога зашумел:

– Тэ-э-к, посторонние, а ну-ка в коридор, тэ-эк, посмотрим, посмотрим, где тут наш футболист покалеченный?

И приблизился к Севке. Вера поспешно встала и вышла.

А из коридора крикнула:

– Сева, я обед твой принесу сюда, не волнуйся. Хорошо, Прохор Борисович? – обратилась к Трофимцеву.

– Хорошо, хорошо, – кивнул фельдшер.

И принесла. После того как Трофимцев шлёпнул ледяной пузырь на ушибленное место и потом наложил на него давящую повязку, ногу чуть отпустило, но двигаться Севка мог с трудом, и Вера помогла ему кое-как опереться на спинку кровати, на которую его перетащил Трофимцев с помощью убитого горем Студебекера, в подоткнутые рядом подушки, а потом стала кормить его супом из ложки, потому что Севка то ли от боли, то ли от волнения, как ни старался, сильно расплёскивал юшку на казённое одеяло, и, когда она ушла, он долго не мог заснуть. Он понял, что, смутное волнение, которое он раньше испытывал к Ане Летянской, было полным смехом, и что самой большой для него теперь радостью было ожидание завтрашнего дня, когда Вера Маркелова приедет с ребятами назад в лагерь из города и принесёт ему завтрак в кровать и опять будет наклоняться к нему, горячо дышать, кормить кашей из ложки, и от нее будет пахнуть летом, солнцем и душистым мылом.

Но детство, как и то лето, быстро прошло, а вместе с ним и романтические влюблённости. После того как на одной из дурацких вечеринок, перед самым окончанием школы, нахальная рыжая девица, незнамо откуда там взявшаяся, изрядно подвыпив, повисла у него на шее и затащила в тёмную соседнюю комнату, он, хотя наутро долго отплёвывался и отмывался, тем не менее понял, что в его одиноком сердце могут играть глухие страсти, однако почувствовал, что способен на гораздо большее, чем банальные поцелуйчики в пьяном угаре.

Ещё пара подобных эпизодов почему-то вызвала у него безотчётную тревогу и предчувствие опасности, и, повинуясь глубоко сидящему внутри инстинкту самосохранения, близко к своему сердцу он никого не подпускал. Ухаживать за девушками – ухаживал, в кафе приглашал, в кино водил, мороженым угощал, портреты на салфетках писал, но всё это словно было частью какой-то игры с рядом запрограммированных и ожидаемых с обеих сторон условностей, которые почти никак не затрагивали чего-то глубоко внутреннего в его душе, которое притаилось и с прохладным любопытством всматривалось в очередную спутницу, но, не находя чего-то в ней главного, заставляло любую попытку сей временной избранницы перевести отношения в более личное русло тут же приостановить и поглубже спрятаться в свою раковину.

А может, в этом был виноват вовсе не Матвейчук со своими философскими теориями о природе женской красоты и как её узреть в каждой – а потому найти единственную прекрасную даму становилось уже невозможно, ибо, по этой теории, все были просто материалом для мужской фантазии и творчества, – но во всём был виноват именно контрабас? Большой, под два метра, старомодный, нескладный инструмент-мамонт, странным образом научивший Севку слышать, слушать и даже видеть по-другому. Интересно, что это касалось не только музыки, но и отношений с людьми.