– Да! Землю отдаст. А мне, скажет, с чего жить?

– А денег, старый пес, он мало скопил? – сердито крикнула Оришка.

– Были когда-то у него деньги, – спокойно сказала Горпына.

– Ну и что?

– В сундук Ивги перекочевали. Кругом опутала старика. Смеется над ним, с молодыми по шинкам шляется, а он и не замечает. Я уж ей говорила, мы ведь дружили когда-то. Ты б, говорю, Ивга, хоть Бога побоялась – над старым так издеваться. А она пьяная была. «Что уж, – говорит, – к Богу лезть, коли черт не помог». Какой, спрашиваю, черт? «Не знаешь, – говорит, – какой? У тетки своей спроси. Думаешь, не знаю, какое вы зелье варили и старого обкуривали. Помогло? Много взяли своим колдовством? Не очень я испугалась твоей тетки, хоть она и ведьма. Я вас еще и сама научу колдовать». Одно слово – пьяная и несет Бог весть что.

Оришка позеленела от злобы. Сидит, ухватившись за лавку руками, и так тяжело дышит, будто у нее грудь заложило.

– О ком это вы речь ведете? – спросил Кравченко.

– Да... – Горпына махнула рукой. – Про свекра говорим, добрый человек... Вместо того чтобы на старости лет грехи замаливать, он с солдаткой связался. Да хоть бы путная была, а то...

– А-а... – сказал Кравченко. – Я тоже знал одного... Вот чудное дело. Ему двадцать лет, а полюбил пятидесятилетнюю бабу. Да так полюбил, хоть вешайся. Все диву даются; спятил парень, и только. А он, ни на что не глядя, зачастил к старой – не отвадишь его. Слух пошел, что венчаться будут. У нее, правда, своя хата, скотина и денег до черта, а у него только и добра, что штаны, да и те драные. Люди говорят: «Дурак, на добро позарился. А стоит ли оно того, чтобы свою молодость загубить?» Готовятся они к свадьбе. И день назначили. Уже в церковь пора идти, а тут он заупрямился. «Что ж, – говорит, – у меня есть? Как был работником, так и останусь. Не хочу». Она и туда и сюда. «Я тебе, – говорит, – все отдам». – «Давай сейчас». Пошли они в волость. А он уже, значит, с писарем сговорился, бумагу такую написали, что она ему все продала. Деньжонки, какие были у нее, тоже отдала. Тогда он говорит: «Подумай, под пару ли мне такая старая баба? Лучше будь мне вместо матери, я тебя до самой смерти кормить буду». Она ни в какую. «Ничего не дам! – кричит. – Жаловаться буду, в тюрьму засажу». – «Коли так, – говорит, – в тюрьму меня посадить хочешь, то – вон из моей хаты!» И выгнал ее; в чем была, с тем и осталась. Жаловалась, так еще судьи посмеялись. «Так, – говорят, – и надо дураков учить». Что ж бы вы подумали? Парень этот женился, приданое взял, таким богачом зажил, что ну! Шинок открыл, постоялый двор завел. А баба эта где-то под забором померла... Вот молодец!

– А разве это не грех? – спросила Горпына.

– Есть поговорка: «Греха бояться – голым ходить будешь». Что грешно, про это один Бог знает. Да жди еще, когда он рассудит.

– А люди? – спросила Горпына.

– Люди? Наплюй на них. Люди и того парня дураком звали, а потом, как на улице встретят, шапку перед ним снимают. Вот тебе и дурак!

Горпына только тяжело вздохнула. Вздохнула и Христя. Оришка сидела понурившись, подбородок ее дрожал. В хате стало тихо-тихо. Детвора сидела на нарах, молча глядя на просфору, лежавшую перед ними.

Какая-то тень скользнула по окну, во дворе послышались шаги.

– Вот и Федор идет! – сказала Горпына, посмотрев в окно. – Да еще не один, а с отцом.

И она поспешила в сени встречать гостя. Христя невольно вздрогнула. Вспомнилось старое, когда она не могла без дрожи глядеть на Грыцько.

– Сюда, отец, сюда... Тут порог, глядите не споткнитесь, – послышался голос Федора.

– Хе-е, стар стал, – отвечает другой голос, – глаза глядят, да не видят. Дай-ка руку.

На пороге показался высокий старик. Голова белая как лунь, редкая борода, торчащие брови. Грыцько мало изменился – такой же сухой, сердитый, только темное когда-то лицо стало бело-розовым.

– Ну, здравствуйте! Да у вас тут гостей полно, – сказал он, переступая порог.

– Здравствуйте. Это тетка приехала из Кута, – сказала Горпына.

– Ну, а тот? – Грыцько ткнул пальцем в сторону Кравченко.

– Он тетку привез.

– И панночка с теткой приехала.

– Так вы уж и с панами знаетесь? Поэтому, верно, и отца забыли, – ворчал Грыцько. – А на нарах кто?

– Дети. Встаньте, дети, может, дедушка захочет там присесть, – крикнула Горпына.

– Встаньте, дети, пускай дед хоть на нары присядет, в красном углу важные гости расселись, – ворчал Грыцько, плетясь к нарам.

Горпыну точно кипятком обдали. Не успел свекор порог переступить – уже и бранится, да еще при чужих людях. У нее выступили слезы на глазах.

– Разве я вас обидеть хотела? – только и сказала она.

– Зачем обидеть? Почтить. Усадила старика. И дети рядом. Чужие дети, как придешь, бывало, поклонятся старшему, а твои прячутся от деда, как собаки от мух.

Горпына совсем опешила. И как она об этом раньше не подумала? Она стояла оторопевшая, не зная, куда деваться от стыда. Ее выручила Оришка.

– Ты что это, старый, разворчался? – сказала она. – С левой ноги встал?

– Правда твоя. Старому – все помеха. Да еще свои шпильки под ногти загоняют.

– Кто ж тебе их загоняет? – спросила Оришка. – Наслушаешься разной брехни и ворчишь! Что, тебя сын не почитает? Невестка не слушается? Раз ты сторонишься их, им и невдомек, что тебе надо. Опять же – дети. Кабы ты к ним с лаской, и они б тебе ответили тем же. А ты на порог не успел ступить – и сразу же принялся ворчать. Известное дело, и детям страшно.

– Толкуй. Тебя послушать, так я всему виной. Чего ж вы зовете меня к себе? Судить?

– Эх, Грыцько, к тебе с добром, а ты опять за свое. Нет того, чтобы сесть, как говорят, рядком и потолковать ладком.

– Ты мягко стелешь, а спать каково будет? – буркнул Грыцько.

– Я тебе правду говорю. К чему хвостом вертеть? Сам посуди: стар ты стал, немощен... за тобой глядеть надо. Кому ж, как не своему? Другое дело, если б у тебя близких не было, а то ж у тебя сын, невестка. Чего же тебе, как отшельнику, сидеть в своей трущобе? Человек – не колода: куда положишь – там и лежит. Надо и словом перемолвиться... Взял бы да и переехал к сыну, один он у тебя, и присмотр был бы за тобой, и поговорить было бы с кем.

– Как ушла старая, кончилось мое счастье.

– И то правда. Добрая она была и хозяйка хорошая... Но это дело Божье. А своих сторониться не надо.

– Кто же сторонится? Я их или они меня? Вот ты говоришь – сын у меня. А ведь он смолоду шел против отца. Хотел его женить на Куцой. И богатая, и роду хорошего. Так нет, поднес черт Христю Притыку... Я, может, и Бога прогневал, грех на душу взял, чтобы отбить его. Так он дуреть начал.

– Батя, это ж когда было, – понурившись, сказал Федор, и Христя сидела сама не своя, не зная, куда глаза девать.

– Давно, говоришь? – крикнул Грицько, поднявшись и, как столб, стал посреди хаты. – А после что было? Насилу тебя отходили, женили. Вместе жить стали. Так вы ж нас только и поносите перед чужими людьми. Все слышу: «Кабы отец нас отделил, дал хату, землю, мы бы знали, для чего работаем». Посоветовались со старой – отделили. Снова слышу: «Отделить – отделил, а чем наделил?» Вместо того чтобы работать, землю сдал, рук марать не хочется, – протопопом думал стать, а попал в звонари. Легкого хлеба захотелось. Значит, не нужна тебе земля, давай обратно... Опять хают, а мне это легко слышать? Год прошел, а они ни разу не пришли в хату, даже с праздником не поздравили. Мать захворала – пришли они ее проведать? Чужие от ее изголовья не отходили, ухаживали за ней, а невестка и не притронулась. Только когда умерла, заявились, как посторонние. И нет того, чтоб отца утешить или помочь в беде. Пан какой – ему ж кадильницу за попом нести надо, а она – важная птица, пономарша! У-у! Проклятые! Нет вам моего благословенья! Чужим все отдам, а вам шиш под нос! – крикнул Грыцько и, схватив шапку, пошел к двери.

В хате стало так тихо, словно там не было ни живой души. Оришка и Христя сидели понурившись, Горпына, припав головой к столу, дрожала как в лихорадке. Федор, бледный и растерянный, ходил по комнате, потирая руки. Один Кравченко лукаво поглядывал на всех своими серыми глазами.