– Сам погляди!.. – угрюмо пробурчал Кирило.
А что Одарка говорит?
Ничего. Еще более опечаленная вернулась она домой, накормила детей, а сама и не притронулась к еде. Карпо тоже не стал ужинать, лег, но ему не спалось... «А что, если Грыцько и на них беду накличет? Разве ему долго? Ни Бога в душе, ни жалости в сердце, и греха не боится. Да еще землю Приськи припомнит», – думал он.
– И надо тебе было ее этим платком закрывать... – сказал Карпо, услышав тяжелый вздох Одарки.
– А что?
– Да так... Пропадет этот платок.
– Пусть пропадет. Я думаю, как позволят хоронить, то нам придется... Скажем Христе, когда она вернется, что их землей мы воспользуемся.
– Когда еще это будет? – грустно сказал Карпо.
Утром они оба поднялись разбитые, и Карпо сразу же ушел в поле. Так они до вечера и не говорили ни о чем...
Прошло три дня, а на четвертый прибегает к ним Кирило.
– Становой разрешил хоронить. Уж и охраны сняли.
– Кто же будет хоронить? – спрашивает Одарка. – Не тот ли, кто поставил охраны?
– Грыцько? – удивился Кирило. – Этот похоронит, – добавил он, покачивая головой.
– А чтоб черти его взяли!
– Да брось! – перебил ее Карпо, вздохнув с облегчением. – Должно быть, нам придется. Старушка, царство ей небесное, к нам была добра... Грех будет, если мы не проводим ее на тот свет. Побеги, Одарка, за женщинами, а я... Вот, может, Кирило и Панько помогут могилу копать.
– Что ж? Можно, – согласился Кирило.
– Вот и хорошо. Пообедаем вместе, – сказал Карпо.
Одарка побежала собирать женщин, а Карпо и Панько с заступами отправились на кладбище. Кирило принялся сколачивать дощатый гроб.
Как ни старались Карпо с Одаркой, чтобы все поскорее наладить, но за один день не смогли управиться – слишком много хлопот было.
Покойную обмыли, нарядили и положили на стол. Одарка сама вылепила крест из воска и зажгла свечу у изголовья покойной. Пламя свечи отбрасывает желтые отсветы на лицо Приськи. В хате тишина, никто не читает псалтыря, только глубокие старухи окружили стол, и порой одна из них кашляет, шепча заупокойные молитвы. А на улице – рай. Солнечные лучи, как золотые стрелы, пронизывают весеннюю лазурь, мириадами искр осыпают пышный убор земли, цветущие сады. Птицы чирикают, кричат, поют на все лады; трель соловья заглушает щебетанье крапивницы, кукушку перебивает крикливая иволга; гудит удод, и жалобно воркует горлинка, а к ним из недосягаемой высоты доносится заливчатая песня жаворонка. Рай – да и только! Все живет, радуется... Вестники из этого рая порой заглядывают и в хату Приськи: то солнечный луч позолотит ее, то птичка залетит в открытую дверь. Но жаль – на это никто не обращает внимания. Хозяйка уснула навеки, а ее подругам не до того.
Не замечали этой радости и Карпо с Паньком, рывшие могилу. Как они ни торопились, но управились только к заходу солнца. К этому же времени был готов и гроб – хоть и сосновый, но гладко обструганный и так мастерски сделанный, что казался отлитым из воска, – так старательно потрудился Кирило.
Вечером Карпо сбегал к батюшке и за полтинник выторговал у него носилки и крест. А отслужить заупокойную батюшка обещал зайти на кладбище, благо он живет поблизости.
На другой день собирались хоронить. Как рано ни собирайся, а день все равно пропащий. Была как раз суббота. Карпо и Одарка решили начать в полдень – к этому времени можно будет управиться со стряпней. День, как и накануне, выдался погожий, солнце уже припекает, не умолкают птичьи хоры. После завтрака начали собираться люди. Их собралось немало: шесть человек должны нести гроб, один – крест. Несколько древних старух пришли проводить покойную, всплакнуть над могилой. Невесть откуда взялись два слепца с мальчиком-поводырем – и ему нашлась работа: нести кутью. Тихо-тихо потянулась процессия из Приськиного двора через пустырь, мимо церкви, на кладбище. Впереди мальчик с кутьей, за ним Карпо с крестом, дальше – шесть человек с гробом, наполовину закрытым покрывалом. За гробом идет Одарка, за нею плетутся старухи, а замыкают шествие два слепца; взявшись за руки и подняв головы к небу, они осторожно шагают, ощупывая длинными палками впереди себя дорогу. Солнечные лучи скользят по восковому лицу покойной, словно хотят разбудить ее, и говорят: раскрой глаза, взгляни, как всюду хорошо, тепло, весело. Напрасно! Гроб ритмично покачивается, а вместе с ним и тело Приськи, совершающей свой последний путь.
– Стой! – сказал один из несших гроб, когда приблизились к церкви.
Все стали.
Мужчины осторожно опустили носилки с гробом на землю, чтобы передохнуть.
– Пока мы отдохнем, может, кто бы позвонил немного, – предложил Кирило.
– Я пойду, – откликнулся черноусый молодой человек и побежал к колокольне.
Гулкий звон большого колокола огласил окрестность, потом забренчали маленькие колокола, словно дети вслед за старым отцом оплакивали умершую мать. Стало еще тоскливей. Услышав звон, люди начали креститься и шептать молитвы.
А кто это чуть не бегом спешит к похоронной процессии? Молодая девушка с лицом, залитым слезами, запыленным и скорбным... Вот она уже совсем близко... бросается к гробу... Взглянула.
– О, моя маменька! Моя голубушка! – крикнула она в отчаянии.
– Христя!.. Она!.. – послышались голоса.
Христя припала к гробу и плакала навзрыд, заглушая колокольный звон. Но вот он затих, и плач ее казался еще громче и отчаянней.
– Хватит! Хватит! Отведите ее от гроба, – говорят женщинам те, что несут гроб, намереваясь двинуться дальше.
Христю пришлось долго оттаскивать – она вцепилась в гроб руками и не хотела уходить. Одарка и еще одна старушка взяли ее под руки и повели. Христя, казалось, ничего не замечала и неустанно голосила, заливаясь слезами. Страшно было слушать ее горький плач. Одарка тоже не смогла удержаться от слез. Тяжело вздыхали старухи. Несшие гроб сразу ускорили шаг, словно их кто-то подгонял; некоторые вытирали свободной рукой непрошеную слезу.
Свернули на улицу. Как раз проходили мимо двора Грыцька.
– Стой! – послышалось впереди. Христя вырвалась и снова припала к гробу.
Люди выбегали из дворов взглянуть на процессию. Выбежала и Хивря. Стоя у ворот, она набожно перекрестилась. На минуту показался Федор и скрылся за огородами. Появился и Грыцько.
– Какой черт ее принес! – были его первые слова, когда он увидел Христю. Потом он подошел к гробу, положил руку на плечо Христи и спросил:
– А ты откуда взялась?
Христя продолжала рыдать.
– Откуда, спрашиваю? – грозно крикнул Грыцько.
– Да здесь ее хоть не трогай! – крикнула Одарка. – Господи! Где же это видано... Не пришла бы, если б не пустили.
– Дай ей хоть мать похоронить, – вмешались мужчины. – Уж если убежала, то никуда не денется...
Грыцько молча отошел от гроба. Снова двинулись вперед. Христя, не умолкая, причитала. Ее охрипший голос то гудел, как порванная струна, то переходил в тонкий визг.
Грыцько успокоился только в тот день, когда из волости пришла бумага о том, что Христю совсем освободили.
– Выкрутилась! – сказал он, недовольно почесывая затылок.
– Что же ты думаешь делать, Христя? – спросила Одарка на другой день после похорон. – В своей хате жить будешь или, может, у нас поселишься? Вместе бы работали...
– Спасибо вам, Одарка. Не останусь тут ни за что. Солоно мне пришлось в этом селе – провались оно сквозь землю, кроме Божьего дома и добрых людей! Пойду искать лучшее место...
– Хоть лучшее, хоть худшее, только бы другое... – задумчиво произнесла Одарка.
Христя сгорбилась и, тяжело вздохнув, заплакала.
Часть третья
ВНИЗ ГОЛОВОЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Солнце село. Ночная тень упала на землю. Загорелись звезды на безоблачном небе, показался и месяц – полный, багрово-красный, словно в бане парился. Печально взглянул он на запыленный, шумный, суетливый город, который еще не собирается отдыхать. По булыжным мостовым тарахтят извозчичьи пролетки, снуют люди, все окна освещены. А большие дома словно в огне; из раскрытых окон доносится пенье, говор... Начинается особая ночная жизнь. Село не знает ее, как не знает и удушливого дневного зноя, раскаленного камня мостовых и домов, тесных зловонных дворов. Оно раскинулось среди просторов полей, окружено густыми садами, лугами, рекой, поэтому и днем дышит прохладой. А ночью? Да ведь еле хватает короткой летней ночи для отдыха после долгого трудового дня – не успеет заняться заря, как уже раскрываются глаза крестьянина, и вновь принимаются за работу уставшие руки.