Сердце Христи тревожно забилось. И тут снова вспомнился Федор – весь его измученный вид, опечаленный взгляд. До поздней ночи ворочалась Христя, пока благодатный сон не успокоил ее.
С грустными мыслями уснула Христя и проснулась с безрадостными. Она видела дурные сны, но не могла их вспомнить. Тяжелое предчувствие заставило усиленно биться сердце, неясная тревога овладела ею. Она умылась, принарядилась, а чувство это росло и ширилось. Тесной и неприглядной кажется ей хата, да и все село стало будто меньше, вид у него унылый, заброшенный, словно пожар опустошил его. Она с радостью сейчас бы уехала отсюда. А сегодня суббота, и только завтра после обеда она уедет... Такая тоска ее охватила, так тяжело на душе!
– Что ты грустишь, дочка? – спрашивает Приська. – Ты бы пошла к Одарке.
Христя собралась, пошла. Только и у Одарки ей не лучше. Детвора шумит. Одарка ее расспрашивает, а ей слово трудно вымолвить; мысль о городе не дает ей покоя. Вскоре пришла мать. Она беседует с Одаркой, а в сердце словно змея впилась и жалит, жалит...
– Уж я, мама, сегодня, должно быть, уйду, – сказала Христя, когда они вернулись домой.
– Отчего ты так спешишь, дочка? Отпросилась до понедельника, а уж сегодня хочешь идти. Неужели так быстро надоело у родной матери?
– Я и сама не знаю, что со мной... Так мне тяжело, так тяжело... Сердце щемит чего-то... Все кажется, что хозяин вернулся.
– Так что? Разве ты по своей воле пошла? Тебя же отпустили. И не насиделась я с тобой, не наговорилась, не нагляделась на тебя, – жалобно произнесла мать.
Христя вытерла слезы. Она ничего не сказала матери, но решила завтра ранним утром двинуться в путь.
И свое решение Христя выполнила. На следующий день она встала еще перед рассветом, собралась, попрощалась с матерью и ушла. Приходила Одарка, забегала Горпына звать ее на гулянку, заходили еще несколько девчат, но застали только заплаканную мать, а Христя была уже далеко.
– Чего ж она так быстро собралась? – удивилась Горпына. – Говорила, что останется до понедельника, а сегодня убежала.
– Убежала... убежала!..
«Примчалась – словно огонь и как дым растаяла...» – думала Приська, обливаясь горькими слезами.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда поднялось из-за горы солнце и осветило бескрайние просторы полей, покрытые, словно слезами, утренней росою, Христя уже была далеко от села. Перед ней распростерлись зеленеющие нивы, позади в сизом тумане затерялось село. Христя ни разу не оглянулась на него. Смутные и тревожные предчувствия гнали ее вперед. Там, вдалеке, за этим морем света, за полями и лесами, стоит дом ее хозяев. «Все ли там хорошо? Вернулся ли хозяин с ярмарки? А что делает хозяйка?» Сердце так ноет, так томится... Ох, скорее бы добраться!
Христя все ускоряет шаг. Не заметила, как кончились марьяновские поля и перед ней очутился мостик на Гнилом переходе – он как раз на половине дороги. Был полдень, солнце стояло в зените. «Еще рано, – думает Христя. – Дойду до Осипенковского хутора, отдохну, напьюсь воды и проведаю Марью. Как-то она там?»
Воспоминания о Марье на некоторое время отвлекли ее от мыслей о городе. Но ненадолго... Может, Марьи нет... а может, она ушла в город... «Опять город! – подумала Христя, и что-то горькое и гнетущее заполнило ее сердце. – Ну, чего это я?» – подумала она, вытирая внезапно набежавшую слезу. И снова заторопилась.
Вот и Осипенковы хутора. Что-то торчит среди Марьиного двора; оттуда доносится громкий крик. «Видно, свекровь расходилась. Неловко и заходить», – думает Христя, замедляя ход. Она не ошиблась: это действительно кричала Явдоха на маленького человека, сидевшего на завалинке.
– Говорила: учи шкуру! Бери палку и бей! Так жалко тебе? Вот и дождался... Она тебе и поднесла. – И, сделав обеими руками шиш, Явдоха ткнула ими в глаза маленькому человеку.
Тот сидел понурившись и не проронил ни слова в ответ.
– Молчишь? Молчишь? – снова затараторила Явдоха. – И что ты за человек? Если б ты ей раз-другой намылил шею, она б тебя уважала, почитала! А ты – как воск мягкий! Точь-в-точь покойный отец... Того хоть я в руках держала... А ты что? Тьфу!.. Теперь вот и сиди, как сыч, и жди, когда она вернется... Дожидайся!
– Ну, чего вы привязались ко мне? – грустно сказал ей сын. – Кто же, как не вы, выжили ее своей грызней?
– Так я виновата? Родная мать? Это благодарность матери, что научила тебя уму-разуму? Я ее выгнала? Что ж я – собака, по-твоему?
– Я не говорю, что вы собака, а зачем вы ругаетесь? День не пройдет без того, чтобы вы ее не грызли, ни на минуту не оставляете человека в покое!.. Только и ждешь: вот-вот опять поднимете бучу! Разве в таком пекле, прости Господи, проживешь? Камень – и тот не выдержит...
– А что ж, по-твоему, смолчать ей? Какой-то поганке? Кто она такая? Что она нажила, в дом принесла? В чужом хозяйстве да еще заправлять будет? Нет, не дождется этого! Велика беда, что она ушла бродить... Подумаешь – горе! Ей не впервые в бега подаваться... Такую и взял...
– Да вам-то что?
– Что? Что? – надрывалась старуха. – Эх ты, дурная голова! Да как же стерпеть, что она насмеялась над нами, над тобой, дурнем! Где это видано, чтобы жена жила с мужем врозь? Я бы ее, поганую такую, через полицию заставила домой вернуться... Я б ее, как собаку, на целый месяц к столбу привязала... каждый день бы ремнем потчевала! Я бы из нее выбила городские замашки! А он еще спрашивает – мне что? Тьфу на твою дурную голову! – И, сердито плюнув, старуха ушла в хату. Сидор только развел руками и снова поник головой.
«Нет, не зайду, – подумала Христя, стоявшая за сараем. – И к чему? Марьи дома нет, уж пойду дальше», – решила она и снова свернула на шлях.
«Значит, Марья настояла на своем, – думала Христя, – ушла... Так вот какой ее муж! Жалко его: жена бросила, а тут еще мать бранит. Несчастный! Я бы, кажется, стерпела. Не два века старухе жить. Впрочем, кто его знает – от добра не убегают. Видно, допекает, старая, что дальше некуда...» Христя сравнивает свою и Марьину долю. И ее выжили из села, разлучили с родной матерью, толкнули к чужим людям, а беспомощную мать оставили в одиночестве тужить и плакать. Кто только на свете не плачет, не проливает кровавых слез? На что уж хозяйка в довольстве живет, а и та жалуется на свою судьбу. Жизнь точно колесо катится: одного бросает вниз, другого подымает вверх, чтобы снова в землю втоптать. Где же эта счастливая доля, которую ждешь не дождешься? Или поймаешь на миг, а там... только тешить себя напрасными надеждами?
Тяжко Христе от этих мыслей, и не утешает больше простор весенних полей... щемит сердце... «Хоть бы уж скорей добраться!» – думает она, снова ускоряя шаг.
Вот из-за горы блеснул крест городской церкви, вот уж синеют рощи, опоясавшие город. Осталось еще три версты пройти. Христя свернула с дороги и уселась под ветвистой липой немного отдохнуть. Отсюда все хорошо видно. Змеей вьется дорога с горы в долину, круто поворачивая то в одну сторону, то в другую. Черные, желтые и зеленые поля упираются в обочины дороги. Светлые паруса теней колышутся над ними, разноцветные блики ведут затейливую игру, а на горизонте они тонут в сизой туманной пелене; эти тени, словно легкие прозрачные облака на ясном голубом небе, распростерлись на многоцветном ковре земли и неторопливо передвигаются вместе с солнцем. Чудесна эта предвечерняя игра света и теней. Воздух, теплый и свежий, так и клонит к дремоте, а звонкая песня жаворонка убаюкивает, гонит мрачные мысли. Утихает боль, забывается обида, горести, тяжкие заботы, и невольно становится легко на сердце... «Вот бы где побыть хозяйке! Тут она забыла бы обо всем... Приду, расскажу ей, как здесь хорошо», – подумала Христя и, вздохнув с облегчением, встала и побрела дальше.
Солнце уже село, когда она вступила на широкую и многолюдную улицу города. Повсюду сновали и суетились прохожие; крестьяне спешили на рынок – был канун базарного дня; кругом стоял шум и гам.
