«Лес лопочет у окна…» Лес лопочет у окна в полудреме. Женщина живет – одна в чужом доме. Дом не брошен, не забит. Войди в сени – и почувствуешь: забыт, забыт всеми. Полумрак и тишина, ничего кроме. Женщина живет – одна в чужом доме. На диване дремлет кот ожирелый. Муж ей дарит в Новый год ожерелье. Он ей много покупал, много купит. Тянутся к ее губам его губы. Занавешено окно, постель постлана. Все вокруг занесено. Уже поздно. Лес бормочет у окна в ночной дреме. Женщина живет – одна в чужом доме. «Как медленно тебя я забывал…» Как медленно тебя я забывал! Не мог тебя забыть, а забывал. Твой облик от меня отодвигался, он как бы расплывался, уплывал, дробился, обволакивался тайною и таял у неближних берегов – и это все подобно было таянью, замедленному таянью снегов. Все таяло. Я начал забывать твое лицо. Сперва никак не мог глаза твои забыть, а вот забыл, одно лишь имя все шепчу губами. Нам в тех лугах уж больше не бывать. Наш березняк насупился и смолк, и ветер на прощанье протрубил над нашими печальными дубами. И чем-то горьким пахнет от стогов, где звук моих шагов уже стихает. И капля по щеке моей стекает… О, медленное таянье снегов! «К морю стремился…» К морю стремился, морем дышал на юге. Но когда мое сердце слушать начнут врачи – они услышат отчетливо посвист вьюги и голос филина, ухающего в ночи. Бьет кабарга копытцами дробно-дробно. Бьется над логом сохатого трубный зов. Это Сибирь в груди моей дышит ровно всей протяженностью древних своих лесов. Это во мне снега по весне не тают и ноздреватый наст у краев примят. Птицы Сибири в груди у меня летают. Реки Сибири в крови у меня гремят. Это во мне медведи заводят игры, грузно кряжи качаются на волне. Ветер низовый. Кедры роняют иглы. Хвойные иглы – это во мне, во мне. Это во мне поднялся и не стихает ветер низовый, рвущийся напролом. Смолка по старой лиственнице стекает. Бьет копалуха раненая крылом. Я ухожу из вьюги, из белой вьюги. Лодка моя качается на волне. Еду куда-то. Морем дышу на юге. Белые вьюги глухо гудят во мне. Вдовы
Как части гарнизона, погибшего за Брест, – бессменно и бессонно несут они свой крест. Без жалобы и вздоха, грядущему на суд, тебе на суд, эпоха, свой крест они несут. Давно ушли мужчины от этих берегов. Оставили морщины. Оставили врагов. Оставили негусто, уйдя в небытие. Нетленное искусство. Бессмертие свое… Бессмертные романы. Посмертные листы. А между тем карманы – пусты они, пусты. Но вечно ждать готовы – всё ждут, что позовут, – седеющие вдовы надеждою живут. Всё верят, что воздастся за совесть и за честь. Что рукопись издастся, и смогут все прочесть. И что один приятель, им преданный навек, талантливый ваятель, но бедный человек, украсит ту могилу, тот холмик некрутой, надгробною фигурой, гранитною плитой… Посмертная страница. Бессмертная строка. Но все это хранится в безвестности пока. Но вечно ждать готовы, всё ждут, что позовут, – седеющие вдовы надеждою живут. Живут, свое отплакав. Глотают стужу ртом. Платонов и Булгаков, мы встретимся потом. Минуты этой ради хранят они года те общие тетради их общего труда. Хранят светло и нежно, и всё у них в былом. Но вера и надежда сидят за их столом. |
