— Да, да, господа, кричать следует по-французски: «Vive L’Empereur!». И платье чтоб было по европейскому образцу, вот как у мадам Делолио...
Он садился на корточки или становился на колени и, смахнув тонкий слой снега, смотрел сквозь лёд на новые и новые лица и снова бормотал, вряд ли сам вникая в смысл произнесённого:
— Есть замечательная мысль: господину капельмейстеру заказать мессу... А девушки пусть разбрасывают цветы...
Так и не найдя Ольги, однако с несколько облегчённым сердцем, — ибо лучше было не найти её вовсе, нежели найти тут, в мрачной юдоли смерти, в печальных струях не мифической Леты, — Александр Модестович вернулся к биваку. А так как лекарю всегда есть чем заняться при раненых, то и Александр Модестович скоро оказался при деле, и слава Богу, ибо за делом он не мог долго предаваться горестным переживаниям. Помышляя теперь о работе, избавляя раненых от их боли, Александр Модестович частично избавлялся и от своей. Лишь изредка, в короткие минуты отдыха, он возвращался к той мысли, что теперь вообще не представляет, где искать Ольгу и осталась ли хоть какая-то надежда её найти. Тогда тоска сжимала сердце с новой силой, и лицо мрачнело.
Как раз в это время проезжал мимо бивака полк гусар, и некий офицер, увидев лекаря, склонившегося над ранеными и, верно, имея до него какую-то нужду, отделился от колонны. Офицер сей, красавчик лет тридцати и балагур, заговорил с Александром Модестовичем о сражении, которое здесь произошло несколько часов назад, и о том досадном обстоятельстве, что погибло здесь изрядно и невинных людей. А как Александр Модестович полагал, что в войне этой повинны лишь двое — Бонапарт и российский государь, кои не сумели разрешить свои трудности каким-либо цивилизованным способом, — то и ответил офицеру, что за всю войну не видал ни одного погибшего виновного. Ответ немало удивил офицера и пришёлся ему но душе. Он похвалил Александра Модестовича и за его великодушие в отношении неприятельских солдат, нескольких из которых — французов и поляков — заметил в числе прочих раненых. А потом кстати признался, что и сам испытывает потребность в лекаре, и развернул своего коня так, чтоб показать Александру Модестовичу рану. У офицера было крепко разбито колено — зацепился им за дерево, преследуя противника в лесу. Ни сустав, ни кости, к счастью, не были повреждены, но кровоточила глубокая рваная рана. Сапог был полон крови; кровь капала со стремени на снег.
Пока Александр Модестович промывал рану, сводил её края и накладывал швы, пока перевязывал колено (надо сказать, всё это время гусар сидел на коне, поскольку с разбитой ногой ему трудно было спешиться), офицер говорил без умолку о том о сём, всё больше о сражениях последних дней да о том, что совсем изменился француз — в плен теперь сдаётся толпами, кусок хлеба почитает за счастье и проклинает войну, принёсшую столько горя благородным (!) россиянам. За разговором офицер, человек достаточно проницательный, не мог не обратить внимания на частые вздохи лекаря; также не укрылся от него и очень печальный Александра Модестовича вид. И он заговорил о потерях, понесённых Россией в этой войне, как ни в какой другой. И любопытствовал спросить, какая беда приключилась с сим юным, но весьма искусным лекарем и не может ли ему чем-нибудь помочь гусарский офицер... Слово за слово, четверти часа не прошло, а уж Александр Модестович разговорился с этим добросердечным и участливым человеком и поведал ему вкратце о своей злополучной судьбе. Под конец рассказа у офицера в глазах сверкнула некая искорка, — как озарение, — и он вдруг спросил у Александра Модестовича, уж не Ольгой ли зовут его пассию и сам он не сын ли помещика, фамилию коего запамятовал, из-под Полоцка...
— Да, именно так, — встрепенулся Александр Модестович, и глаза его осветились надеждой, и румянец проступил на бледных щеках, расправились плечи, будто упал с них тяжкий груз, и, боясь, что этот удивительный случай окажется простейшим образом объясним, тем, например, что офицер этот не более чем старинный знакомый их семьи, только не узнанный Александром Модестовичем, и сам ничего об Ольге не знает, кроме её имени, и ключа к дальнейшим поискам не даст, воскликнул: — Но, Бога ради, откуда вам про нас известно?..
При этом вид у него был такой озадаченный, что офицер, не будучи в силах сдержаться, рассмеялся и сказал, что за всю его жизнь слова, им произнесённые, ни на кого ещё не производили столь глубокого впечатления. Что же касается его поразительной способности угадывать имена, то здесь, сказал офицер, всё просто:
— Я слышу это повествование уж во второй раз. А в первый слышал от самой Ольги, причём не далее как вчера. И ежели вы, любезный друг, имеете в виду дочку корчмаря Аверьяна Минича (Александр Модестович с поспешностью подтвердил это кивком), то я вам открою, что никакая она корчмарю не дочка и, соответственно, не Аверьяновна. Вам известно не всё, друг мой, впрочем, откуда вам будет известно то, чего не знала и сама Ольга.
Александр Модестович давно уж закончил с перевязкой, но всё держал гусара за стремя, словно боясь, что тот сейчас, не договорив, пустится нагонять своих товарищей, и вместе с ним исчезнет последняя возможность узнать, где находится Ольга.
И видя нетерпение Александра Модестовича, офицер не тянул с объяснениями:
— Так знайте, мой юный друг: имя вашей невесты Ольга Дмитриевна. И происхождением она — графиня Моравинская... да, да! графа Дмитрия Иннокентьевича Моравинского единственная, хотя и незаконнорождённая, дочь, потерявшаяся однажды, но ныне вновь счастливо обретённая. И о том на днях будет объявлено свету, и будут оговорены права наследования и всё такое. А как я прихожусь сиятельному графу племянником, то Ольга мне кузина, как ни поверни...
Видя, что слёзы наворачиваются на глаза Александру Модестовичу, гусарский офицер улыбнулся:
— Полноте, сударь! Все испытания для вас позади. И, ей-богу, можно вам позавидовать: если б я уже не был второй раз женат, то приударил бы за Ольгой и доставил вам хлопот. Она — в высшей степени обворожительное и чистое создание!..
И предваряя расспросы, этот словоохотливый офицер изложил Александру Модестовичу следующую историю, столь незатейливую, сколь и распространённую в миру, иными словами, не весьма оригинальную, хотя и поучительную...
Граф Дмитрий Моравинский был в молодости известный повеса и волокита, нрав имел беспечный, образ жизни вёл беспорядочный, на износ: от желания до желания, от попойки до попойки, — то без просыпу валяясь в постели от бала до бала, то от дуэли до дуэли бодрствуя. Одним словом, горел. И многие молодые дамы тайно мечтали поблистать в его огне, а иные господа старательно сего огня избегали, не желая казать свету свои сомнительные добродетели. Граф Моравинский был красив и дерзок и, предаваясь удовольствиям, мало думал о завтрашнем дне, как и мало тяготился проделками дня вчерашнего, пальцы загибал, подсчитывал альковные победы... И вот однажды каким-то ветром занесло его в Калугу, где в случайной корчме со случайной, очень миловидной, корчмаркой он недурно гульнул. Чего иного можно было от него ожидать!.. И пока сам корчмарь, так легкомысленно доверившийся своей молодой жене, находился где-то в отъезде — неделю, не более, — вполне успела совершиться новая графская скоропалительная и скоротечная любовь. Она была проста, как оборот колеса, и что вначале восторгало, было на высоте, то очень скоро опустилось и начало раздражать, иными словами — сколь легко граф влюбился, столь легко и разлюбил. А тут и муж вернулся, и граф едва не с облегчением съехал. Однако судьба явила Моравинскому сюрприз: спустя год он узнал о рождении у корчмарки дочки. Граф злился, не желал слышать, что дочка эта его. Мало ли бывает в корчме заезжих господ! Мало ли на кого укажет пальцем глупая баба!.. Как бы то ни было, спустя ещё год он инкогнито наведался в корчму и, увидя ребёнка, не мог не признать, что девочка от него, плоть от плоти, так была она с ним схожа. Это последнее обстоятельство не очень обрадовало графа, ибо к тому времени он, несколько уже остепенившись, собрался жениться. Скандал ему был ни к чему. И граф Моравинский оставил корчмарю в качестве отступного кучу денег и просил его убраться подальше. Корчмарь, человек небогатый, был, пожалуй, больше рад всему происшедшему, чем опечален им, — куш ему отвалили солидный. И поступил так, как настоятельно советовал ему молодой граф, — уехал. Аверьян Минич, несмотря на свой страховидный образ, был человеком нежнейшей души и быстро полюбил ребёнка, а жену простил. У графа же семейная жизнь не сложилась. Господь не дал ему во браке детей; всё видит Господь и иногда наказывает овец своих при жизни, не откладывая до Страшного суда... С годами граф всё более умнел, и некоторые похождения из его бурной юности всё настойчивее начинали тревожить его совесть. Причём совестливость, болезни и набожность пришли к Моравинскому одновременно. Юность отцвела, молодость вызрела... К старости граф Дмитрий Иннокентьевич совершенно переменился, и облик добродетели воссиял там, где некогда с успехом заменяла лицо маска Сатира. Поистине, совесть — родительница добродетели. Граф, коего прежде недолюбливали и далее знакомства с коим не шли, теперь со многими влиятельными людьми свёл приятельские отношения, в том числе с генерал-губернатором Москвы Ростопчиным, и даже был обласкан при дворе. Праздность и скука, которые вкупе уводили многих достойных людей на неправедный путь, всё меньше места занимали в жизни графа, ибо он всё более отдавался деятельности на благо общества. Но с годами одиночество стало страшить Моравинского, и тогда он занялся поисками дочери. Мать Ольги, предмет графского скоропреходящего увлечения, к тому времени уже отошла в мир иной, а корчмарь, на руках у которого Ольга выросла и уж заневестилась, узнав о поисках, начатых Моравинским, и не желая расставаться с дочерью, распродал кое-какую недвижимость и уехал на запад, под Полоцк (часть рассказа, дабы не повторяться, мы опустим)...
