И вот со стороны Борисова налетели казаки. Господи! Что тут началось! Окровавленные сабли замелькали в воздухе, взлетели над головами пики. Крайние из толпы бросились врассыпную — в лес, в поле. Французы ответили ружейной стрельбой — недружной, неприцельной, а потому пустой и бестолковой, стреляли также и из орудий, почти наугад, — наделали шума, как в великой битве, но всего-то добились, что ввергли толпы беженцев в неописуемый ужас. Вид смерти, грохот, свист и улюлюканье казаков, крик раненых, от коего стыла в жилах кровь, сделали из людей скотину — безмозглую, безжалостную, прущую напролом к одной-единственной лазейке, к переправе. Да вот беда, оставшийся мост, а за ним и обрушившийся, вдруг охватило пламя (в этот час Александр Модестович не мог знать, что после переправы наиболее боеспособной части армии мосты были подожжены генералом Эбле по приказу Бонапарта, дабы не пустить на правый преследующих русских; об этом Александр Модестович узнал спустя много лет из мемуаров очевидцев). Люди пытались ещё пробежать по горящему мосту, но уж никому не удавалось это: не выдержав жара, обожжённые, в тлеющих одеждах прыгали в воду, раня пальцы в кровь, цеплялись за плывущие льдины, со страшными криками тонули. Остальные, видя это, понимая, что больше нет спасения, оглашали берега новыми отчаянными воплями. Самые решительные ещё пытались что-то предпринять — бежали по зыбкой кромке льда, иные — по головам, по плечам упавших; бросались в реку, надеясь переплыть её, но, побарахтавшись в ледяной воде, почти все находили гибель.
Александр Модестович, как, впрочем, и многие из беженцев, не очень преуспел на пути к переправе, а потому ему и не составило особого труда вырваться из толпы и спрятаться от казаков под первым попавшимся разбитым фургоном. Из своего убежища он хорошо видел окончание драмы: часть людей разбежалась по округе, едва не половина сдалась в плен; только небольшая кучка солдат и офицеров, принявшая бой, была уничтожена. Весь левый берег, остатки мостов, а также широкая кромка льда были усеяны трупами; бездыханные замерзающие тела распластались и на льдинах — эти льдины, влекомые течением по извилистому руслу, приставали то к одному берегу, то к другому, кружились и уплывали вдаль, скрываясь в дыму, низко стелющемся над рекой. Трупы плыли и в воде, бог весть каким чудом держащиеся на поверхности; однако рано или поздно их затягивало под лёд, и они застревали там, чтобы через сутки-двое вмёрзнуть в его толщу.
Казаки, среди которых Александр Модестович тщетно выглядывал есаула Подгайного, скоро ускакали, погнав перед собой пленных. Где-то далеко ещё громыхали пушки. Всюду — по дороге, по заснеженной равнине — шли русские войска, обозы, но на сгоревшую переправу, на место побоища никто не обращал ни малейшего внимания. Александр Модестович выбрался из-под фургона и первое, что сделал, — это раздул огонь в одном из кострищ (подернутые пеплом кострища были на каждом шагу, здесь ещё пару часов назад грелась гвардия, темнели пятна крови на утоптанном снегу, торчали из сугробов обглоданные кости); отогрелся, ибо терпеть холод уже не было сил, а мороз между тем всё крепчал. Вблизи переправы кричали раненые: кое-кто сам полз в сторону огня, другие взывали о помощи. Александр Модестович пошёл посмотреть их: мог ли он быть кому-либо полезным. Но, нужно заметить, всякий раз, когда ему доводилось проходить мимо трупа какой-нибудь женщины, сердце у него замирало. Он боялся найти Ольгу мёртвой.
Собрав для начала человек тридцать раненых, Александр Модестович обнаружил, что эти несчастные сейчас нуждались не столько в хирурге, сколько в тепле. Он притащил несколько тележных колёс и бросил в огонь, из какой-то повозки выломал пару досок, приволок обломок лафета, чудом оказавшуюся здесь багетную раму, сломанный хомут... Благо, к этому времени люди потянулись из леса; Черевичник и Зихель вышли невредимы, а получасом позже появились и егеря-нижегородцы. Взялись разжигать новые костры, собирать раненых, отпаивать их кипятком. Скоро дело пошло на лад: беженцы, которых собралось до ста человек, разбивали у костров армейские палатки, варили конину, чинили фургоны...
И тогда Александр Модестович, оказав посильную помощь двоим-троим самым тяжёлым и возложив заботы об остальных на Черевичника, Зихеля и кое-кого из беженцев, счёл возможным оставить раненых на некоторое время, чтобы заняться поисками Ольги. Карету Пшебыльского он нашёл в значительном удалении от переправы, возле опушки леса, нашёл её в весьма плачевном состоянии — с разбитым передком, без передних колёс, а потому как бы уткнувшуюся носом в землю. Не иначе, в карету угодила граната. Убитая, посеченная осколками лошадь лежала чуть поодаль; в горячке она пробежала с полсотни саженей, волоча за собой отломанное, расщеплённое у основания дышло.
Со страхом, с предчувствием неминуемой беды потянул Александр Модестович за ручку дверцы, но безрезультатно, — дверцу либо заклинило, либо была она заперта изнутри. И огонёк надежды затеплился в душе: здесь, здесь Ольга, сидит-дрожит, боится мародёров... и ждёт его. О, как спешит человек нарисовать себе благополучие, как забывает вечно о невзгодах!.. Забежав с другой стороны и полагая, что и там дверца заперта, Александр Модестович дёрнул посильнее. Однако эта дверца открылась легко, и Александр Модестович, не рассчитав силы, едва не упал. Глаза его торопились... В карете действительно был кто-то — сидел на переднем диванчике, забившись в угол и завернувшись с головой в суконный плащ. Сердце у Александра Модестовича так и замерло, а кровь тёплой волной хлынула к ногам, сделав их непослушными и тяжёлыми, будто ватными. Волнение так сковало Александра Модестовича, что он не смог произнести ни слова, и имя Ольги застыло у него на губах. Трепетной рукой Александр Модестович взялся за край плаща и тихонько отвернул его... Пан Юзеф Пшебыльский был перед ним: осунувшийся, бледный, с закрытыми глазами, он не то спал, не то находился в глубоком обмороке. В дыхании гувернёра слышались хрипы и сипы — настоящий concerto grosso, верный признак запущенной простуды. И был Пшебыльский весь седой, и преждевременная седина эта внушила Александру Модестовичу самые худшие опасения. Не зная, что и думать об участи Ольги и где теперь Ольгу искать, Александр Модестович осмотрел салон в надежде обнаружить хоть какой-нибудь след, хоть полунамёк на то, что здесь произошло. Но ничего достойного примечания не нашёл. Собрался уж было растормошить Пшебыльского, как заметил, что мосье и сам очнулся и удивлённо и как будто насмешливо следит за ним.
— Ольга... Где Ольга?.. — позабыв о хороших манерах, Александр Модестович ухватил Пшебыльского за грудки.
Мосье же смотрел на него с минуту какими-то ясными, целомудренными глазами, и эта целомудренность во взгляде, так несвойственная Пшебыльскому, образу его, к которому Александр Модестович привык, почему-то пугала. Мосье был явно не в себе: понимал ли он, где находится, и кто перед ним, и чего от него добиваются?..
Александр Модестович встряхнул Пшебыльского и повторил вопрос. А тот вдруг расхохотался-раскашлялся ему в лицо, с неожиданной силой вырвался, выскочил из кареты и, проваливаясь в снегу по колено, убежал в лес. Александр Модестович, решив, что теперь вряд ли сумеет добиться от гувернёра ответа, не стал преследовать его.
Предположения, одно безотраднее другого, от этой минуты мучили Александра Модестовича, и как будто новое затмение омрачило его разум (быть может, он мало молился и потому не мог противостоять силам зла) — в нём откуда-то возникла уверенность, что Ольги уж нет в живых, что нежная душа её витает у райских врат, а хладное тело, раздавленное, обезображенное, лежит где-нибудь здесь, у переправы. Александр Модестович спустился к реке. Он искал Ольгу на берегу и на обгоревших мостах, звал её. Он ходил по кромке льда, проваливаясь по пояс в обжигающе холодную воду. Он искал Ольгу и в самой реке, один за одним вытаскивая на берег женские трупы. Он выходил на льдины, застрявшие меж обугленных и ещё дымящихся свай мостов, он вглядывался в лица женщин, погибших там, подо льдом, и, видя одну и ту же страшную гримасу, застывшую на этих лицах, содрогался — он, лекарь, повидавший ужасов за последние полгода. От отчаяния он стучал кулаком в лёд; губы себе кусал в кровь. Он перескакивал с льдины на льдину и, видя кругом только мёртвые лица и всё ещё находясь в помрачнённом сознании, бормотал:
