При слиянии двух улиц случился затор. С полчаса стояли у какой-то полуразрушенной церкви, от нечего делать разглядывали закопчённые остатки её стен и покосившийся, засиженный воронами голый каркас купола. По-за церковью двигалась кавалерия, от цокота копыт о булыжник звенело в ушах. Александр Модестович и Черевичник, желая из любопытства увидеть пресловутую французскую конницу на марше, взобрались на завал кирпича и обугленных брёвен. По другую сторону завала проезжали неспешным шагом эскадрон за эскадроном всадники в серых мундирах с красными лампасами, с красными же воротничками и в киверах с квадратным верхом. На пиках у них красовались трёхцветные флажки. Оглядевшись и увидя повсюду ровные ряды всадников — весьма однообразную картину, — Александр Модестович скоро потерял к ним всякий интерес. Он смотрел на проезжающие эскадроны невидящим взором и думал о чём-то своём, быть может, даже и о бренности бытия. Уж очень глубокомысленный у него был тогда вид. Между тем навряд ли бы он проявлял к сим кавалеристам столько безразличия, если бы знал, что видит перед собой польских уланов. Но, увы, он не знал этого, поскольку, как мы уже говорили, почти совершенно не разбирался ни в знаках различия, ни в национальных мундирах европейских государств. Приблизительно через четверть часа поток всадников иссяк, последние из них скрылись за поворотом. Потянулись обозы — бесконечные, как сами дороги, разноязыкие и пёстрые, как древние Афины. Александр Модестович собрался уж было спускаться к своим гессенцам и к Аверьяну Миничу, но Черевичник удержал его за плечо:
— Смотрите-ка, барин! Вот тот человек на облучке, закутанный в рядно! Он будто прячется...
Александр Модестович без труда отыскал глазами этого сумасброда, кутающегося в тряпьё в такую несносную жару да ещё надвинувшего на самые глаза большую чёрную шляпу. Тот правил великолепной, крытой лаком дорожной каретой, запряжённой четвёркой лошадей, и, по-видимому, крайне нервничал, ибо никак не мог обогнать тянувшийся впереди фургон с ранеными, — то намеревался обойти его справа, то пытался протиснуться слева. Однако проход в развалинах был чересчур узок для любого из манёвров. Наконец фургон, прижавшись к краю, остановился, и четвёрка лошадей, подгоняемая кнутом, рванулась вперёд. При этом полы рядно распахнулись, под встречным ветерком приподнялись поля шляпы, и Александр Модестович в короткий миг успел рассмотреть странного возницу:
— Да это же мосье!
Изумлённые, стояли без движений несколько секунд — глядели в спину гувернёра, нахлёстывающего лошадей, высматривали в зашторенных окнах кареты хоть щёлочку, дабы узнать наверняка, здесь ли Ольга. И вот (Александр Модестович готов был побожиться, что явилось ему на самом деле, что не почудилось!) одна из шторок приподнялась, и показалось испуганное лицо Ольги, и тут же испуг сменился на радость — это Ольга увидела Александра Модестовича, который возвышался над развалинами, словно античный бог над храмом. Но едва лишь Ольга собралась подать какой-то знак и для того подняла руку, как карета скрылась за поворотом.
Александр Модестович был на грани безумия:
— Она видела меня! Видела!..
На что Черевичник неуверенно пожал плечами.
Александр Модестович, не страшась расшибиться, кубарем скатился с завала прямо к копытам своего коня. Александр Модестович не помнил, как вскочил в седло, как махнул напрямую, по камням и брёвнам — вверх! вверх! через завал!
Обозные гессенцы схватились за головы:
— Куда прёт этот полоумный шляхтич? Он же переломает ноги коню! Он и себе свернёт шею!..
Но Бог миловал и Александра Модестовича, и его коня, и не допустил до увечий. И благополучно преодолев препятствия, наш герой ринулся в погоню, ринулся на подъёме душевных сил, под ликование сердца, нимало не помышляя о том, что не имел при себе ни сколько-нибудь внушительного оружия, ни плана действий, сулящего хоть какой-то успех. Однако столпотворение, царившее повсюду в Смоленске, — столпотворение, развивающееся по своим неписаным законам, могущее счастливо соединить и с лёгкостью разлучить, помешало Александру Модестовичу, запрудив разрушенный город бричками, колясками, колымагами, фурами, фаэтонами, тарантасами, телегами, а также табунками коней, стадами коров и войсками, войсками, войсками...
Напрасно Александр Модестович метался от развалин к развалинам, напрасно умолял обозных и погонщиков ускорить движение, напрасно бросал коня на штурм руин, — пока не вырвался за город, он не имел даже крохотной надежды как-то повлиять на события и тем изменить собственную судьбу. За городом Александр Модестович съехал с дороги и рысью помчал вдоль неё. Через пять минут он нагнал карету, и сердце его вновь возликовало, и голова закружилась от счастья — он опять увидел Ольгу. Она кричала ему что-то и порывалась открыть дверцу кареты изнутри. Пшебыльский же, заметив погоню, внезапно свернул на просёлок но другую сторону тракта и в мгновение ока скрылся из глаз. Пока Александр Модестович пробивался к тому просёлку сквозь нескончаемый строй французских кирасиров, пока объяснялся с чрезмерно подозрительным кирасирским полковником, от кареты Пшебыльского, понятное дело, и след простыл. Но Александру Модестовичу не представилось возможности даже поискать этот след, ибо, откуда ни возьмись, на просёлке появилась дюжина польских улан с саблями наголо. Уланы поскакали галопом навстречу Александру Модестовичу, и тот понял, что спешат они по его душу, что настало самое время прощаться с жизнью. У поляков же, видно, не было в намерениях проливать безвинную кровь; они развлекались, посмеивались на скаку, столкнули Александра Модестовича вместе с конём в канаву — и были таковы...
Едва придя в себя и сообразив, что произошло, Александр Модестович выбрался на безлюдный просёлок и, горемычный, сел посреди него; он зажал в ладонях оцарапанное чело и сидел так — с болящей душой и разбитым сердцем, — пока не подъехали к нему Черевичник и Аверьян Минич (узнав о неожиданной встрече с мосье Пшебыльским, корчмарь бежал из обоза чревоугодников; причём бедлам, имевший место в городе, немало способствовал ему в этом), оба взволнованные и полные решимости действовать.
Здесь и держали совет: как быть дальше. Разногласий не имели, поскольку знали уже, что идут по верному пути. А как у всех троих после Смоленска не было подорожных свидетельств, то и решили — на тракте понапрасну не маячить, шишей в мундирах не искушать, а продвигаться потайными тропами, хотя и от дороги надолго не удаляться, дабы быть в курсе того, что там творится, дабы поскорее отыскать вора Пшебыльского (все трое были уверены, что гувернёр с большой неповоротливой каретой недолго будет вояжировать по просёлкам и через час-другой воротится на тракт). Того ради пожелали друг другу запастись терпением и, не мешкая более, тронулись в путь.
Так двигались они и день, и второй, и третий: торопясь, обгоняя обоз за обозом, а затем выглядывая откуда-нибудь с опушки в надежде не пропустить весьма приметной лакированной кареты. Давно уж оставили позади и приунывшего Патрика, и выпивох-гессенцев, а за ними опередили и ещё добрых полтора десятка обозов, и уж догнали уланов Понятовского (слышали польскую речь, когда уланы по известной надобности отходили к кустам и при этом беспечно перекликались), но экипажа мосье всё не видели.
Само собой разумеется, вышеописанные перипетии не могли пройти бесследно для нежного чуткого сердца и впечатлительного юного ума. Александр Модестович и прежде не слыл ни ухарем-рубакой, ни ветреным волокитой, напротив, как человек хорошо и тонко воспитанный, познавший и глубину чувств, и высоту эстетического наслаждения, нрав имел спокойный лирический, а склад ума — кабинетный (увы ему, даже не кулуарный!), потому был расположен к бережному обращению, ибо даже грубое слово его больно ранило; настрой его души всегда был направлен на сострадание и милосердие, и, как большинство милосердных, он сам оказывался чрезвычайно уязвим (вот тема для размышления: милосердность и уязвимость — не от одной ли матери чада!). Если же к перечисленным особенностям прибавить слабости незакалённого — по молодости лет, по оранжерейности содержания — характера, то получим в итоге не что иное, как хрупкий тонкостенный сосуд чистейшего (непорочного) звучания и изящнейших форм. И вот волею судеб сосуд сей попадает в невероятный катаклизм — выброшенный из крепкого старинного комода, он катится с аллегорической горы, подскакивая и позванивая на ухабах, кувыркаясь и перекувыркиваясь, и в один пренеприятный момент со всего маху ударяется о камень... Иными словами, наш Александр Модестович внезапно заболел. Почувствовав недомогание, он долго крепился и не подавал виду, однако недуг обложил его не на шутку. Александр Модестович полдня молчал, потом час вздыхал, полчаса постанывал и вдруг приник головой к конской гриве и едва не вывалился из седла — благо, верный Черевичник оказался рядом.
