Мальчишке хватало одного комманданского «нет», чтобы бросать все на свете затеи, мальчишка бродил за тем верным хвостом или сидел в лесистых окопах, дожидаясь неподвижными часами, пока не замерзал до не способности пошевелить отнимающимся языком: Война — это прежде всего холод, холод, один сплошной и вечный холод, а не названный всеми огонь. Мальчишка обладал удивительным даром подбирать к седой груди верный ключик, заводить тем сердце, открывать и выпускать на волю весь глобус Лондонских слез, и ночами, когда этот самый мальчишка представал перед замкнутыми глазами то в облике смуглого берберийского подростка, то в короне царственного турского паши, то в лиственной благодати юного бедуина пустынной красоты, когда Рейнхальд целовал соленые плечи и вышептывал все известные ему признания языком золотого колокола с соборной вышины, когда чувствовал, как в жилах вспыхивает негасимое и нерушимое солнце, втекая в жилы возлюбленного ребенка, оставаясь мучить и заражать не знающим панацеи бедствием, когда тело вонзалось в тело, когда согнутые в коленях ноги послушно принимали, оплетались вокруг чужих бедер, привлекали до хрустнувшей черной точки ближе, разрешали больше, чем Рейнхальд осмелился бы взять — творилось безумие, конец без начала, то, что рано или поздно должно было завершиться эпитафией к могиле Ромео, просто хотя бы потому, что любви на войне не выжить, любви на войне никак.
Рейнхальд хотел бы подарить избранному мальчишке сказку о глубокой страсти, доказать, что старое прованское «и жили они долго и счастливо» еще может где-нибудь и с кем-нибудь — с ними и только с ними двумя — случиться. Рейнхальд действительно хотел бы подарить ему то многое, что не умещалось в груди, от чего вздувались вены, что вонзалось в подставленную плоть, только времени не оставалось, только счастливо и долго — оно не здесь и не в их условиях, и как ни старайся, а получится все одно, все пустым перемалывающим жерновом:
«Дай прожить нам еще хоть один лишний день, отходящий ты от Трона Господь».
Коммандан, сбросив плащ, стекающий двенадцатью ручьями жидкой грязи и одним ручьем дождя, повесил тот на вбитый в резину крючок, потянулся в спине, поиграл затекшей шеей и скованными от очередной бессонной ночи в сидячем положении плечами. Перехватив взгляд мальчишки, что вечно тонкий, как иголка, но на дух сильный, как заточенная монаршая шпага, увидел кровь — розовая струйка мерно крапала вниз с подола и пахла пыткой и предательством других таких же мальчишек, не угодивших в ряды комманданских фаворитов, и Тилль, поспешно наступив на лужу ногой, ощутив толчок заскребшегося под кадыком раздражения, резко задернул за собой тент. Шагнул навстречу, опустил на макушку молчаливому любимцу ладонь в серо-марганцевых перчатках, потрепал непослушный, отрастающий заново чуб. Огладил за ушами и вдоль покорно выгнувшейся шеи, ощупал кость подбородка, после чего, опустившись на расстеленный спальник, поманил пальцем — знал, что детеныш подойдет и сам, подчинится, не посмеет высказать не такого уж и желанного «нет».
Тот сощурил взгляд, встрепенулся, пораздумывал между «показать зубы» и «еще не время показывать зубы», варианта придержался второго, и, звеня бусинами подаренного Рейнхальдом запястного браслета, подполз, уселся напротив, кое-как расслабился, позволяя себе обмякнуть, а коммандану — овить пальцами за плечи и затащить в гнездо между раздвинутых колен, чтобы спиной к груди, шепотом и дрожью сквозь кожу, ладонями — на живот, бедрами — вдоль бедер, твердым уже пахом — в ягодицы, напоминая и намекая, что скоро сгрудится ночь, скоро останутся одни лишь караульные огни, скоро снова отгремит помолвка зимы и лета, не могущего определиться между ветреностью хладной весны и задумчивой дымкой ноябрьского досветка в сизом ожерелье.
— Ты забраковал все прошлые предложенные мной имена, schlingel…
— Потому что они были дурными, — тихо, буркнув между чужими ладонями, пытающими охватить за лицо и забраться кончиком большого пальца в приоткрытый в ожидании рот, — и мне не подходили… Ты же сам с этим соглашался. По крайней мере, не нравились мне они уж точно.
Оправдывался он совершенно зря — с тем, что ни одно из предложенных имен так ни разу и не пришлось к месту, Рейнхальд был согласен.
— И то верно. Ну какой из тебя Бенедикт, Вилфрид, Витолд, Амадиу…
— Еще был какой-то Арм… Армаль… Армуль… Армаль-маль-что-то там. Его не забудь.
— Армэль?
— Ага. Точно. Он самый. Дурацкий Армэль. Из него я тоже никуда не гожусь. Странные ты вообще их предлагаешь, имена эти.
— Вот тут бы я, кончено, с тобой поспорил, pierre prince, но назыв…
— Да чем? Чем этот «Армэль» может мне подходить? Чего ты так за него ухватился? Мне он не нравится. Он неприятный и вообще… Диковатый какой-то. Никогда не слышал, чтобы хоть кого-то так звали.
Мальчишка попытался воспротивиться в знак редкого недовольства — в вопросах собственного имени он бывал до скрипа зубов дотошен, — вывернуться, но снова оказался перехвачен, втиснут в грудину бескрылой спиной, зажат бедрами, готовящимися снимать поспевающее угощение, и пальцы, порешившие, что ротик его набалтывает слишком много лишнего, соскользнули в тот до срединной фаланги, выглаживая юркий язычок мгновенно зардевшегося и замолкшего существа.
— Чем…? — воркованием на ухо, языком и зубами, осторожно подхватившими краешек румяного хрящика, забираясь в предместья раковины, щекоча и зализывая до собачьей ласкающей дрожи. — Да вот хотя бы этой замечательной строптивой каменностью… Каменный принц, belle. Даже не пробуй говорить мне, будто он тебе не подходит, — в голосе и в самом деле проскользнуло легкое сожаление: кажется, забракованный «принц-Армэль» не оставлял кое-кого седого, летучего и упрямого до сих пор, и мальчик знал, что продлись его сожаления еще хоть чуть-чуть — он бы все на свете принял, со всем на свете согласился, стал бы этим Принцем, лишь бы только не расстраивать и не слышать странной, непонятной, но безоговорочно тревожащей тоски. — Однако, как я уже сказал… ладно, попытался сказать, пока ты меня не перебил… навязывать имена против твоей воли я не стану, поэтому мы просто сойдемся с тобой на имени новом. Я очень и очень на это надеюсь.
Пальцы, ощупав язык до основания глотки, вымазались в слюне, пощекотали чувствительность нижней губы и, выпорхнув наружу, подобрав с уголков рта собравшуюся влагу, чтобы поднести к хозяйскому рту, слизывающему без остатка вопреки мальчишескому стыду, подарили возможность заговорить, смущенно выталкивая сквозь изнасилованный рот вроде бы самые обыкновенные, а вроде бы до предела напрягающие теперь слова.
— И что это за имя такое…? Опять какой-нибудь…
— Исаия.
— «Исаия»…?
— Да. Я бы хотел, чтобы тебя звали Исаия.
— Почему…? — будущий Исаия, пока что самый обыкновенный безымянный мальчишка, которых миллион и маленький хвостик, недоуменно приподнял брови, с удивлением осознавая, что имя это ему не неприятно, имя чудно́, с именем нет никаких связей, воспоминаний, проблем и расхождений. Оно холодисто, оно снежно́, оно дышит звездно-утренним морозцем, перекатывающимся под ногами, трещит сосульками, пахнет прудовым цветком и туманом над небесным лесом, в нем стук-перестук копыт лазурного жеребца, белая саванна запорошенной голубым инеем пустыни, Адам и Ева в одной колыбели, темная улица-вена, треснутая витражом светомаскировка, синева отпечатка на бронзовых от загара танцующих ногах. Еще, наверное, память о вьющейся пряди на виске в рамке парашютного шелка и почему-то, хотя очень и очень непонятно, почему, что-то от связующего значка лунного легионера-Габриеля, живущего на каждой груди, хоть когда-нибудь вспоминавшей о далеком для всякого человека слове «крылья». — Почему — «Исаия»? Откуда ты его взял?
— Тебе снова не нравится…?
Тилль все еще не позволял ему обернуться: угнездив на темени голову, окутал теплом, объял, прекратил играть в задиристые игры. Огладив ладонями ладони, переплелся пальцами, накрыл теми быстро-быстро колотящееся сердце теперь-уже-вроде-бы-Исайи, пробираясь за края сыроватой одежды, пахнущей все землей, смертью да дождем, и мальчик, опустив убаюканное лицо, зажав между ключицами и подбородком подаренную щекотливую ласку, тихо-тихо, как умел, чтобы Рейнхальд сразу понял — он его принимает, это новое конечное имя, сказал-спросил-прошептал:
