Исаия, названный так Рейнхальдом в честь еще одного ангела встреч и сшивающихся лондонских разлук, был извечно бледен, болезнен, слаб, тощ и имел то непревзойденное, непередаваемое до конца выражение, которое называется «я вляпался в вашу дрянную жизнь, а она вляпалась в меня». Исаия бывал варварски непредсказуем, мил, грустен, по-своему беспощаден и по-своему беспомощен: мог подолгу смотреть на липы, на которых все не цветы, а один только снег да иней, мог, раздражаясь, заявить, что валяющиеся под ногами камни посмеялись над ним, после чего неминуемо отправлялся топить те в принимающей тяжелые дары реке.

Исаия верил во все, что бы Рейнхальд ему ни говорил: в то, что ветра рождаются из-за того, будто невидимые воздушные феи дуют в цветочные наперстки, сидя на верхушках юнгфрауских гор. В то, что самолеты — те же живые птицы, кони, собаки, вобравшие в железные покои сотканную Господом душу. В то, что Рейнхальд любит его, хочет быть для него, клянется оберегать и однажды увести от проклятой Войны так далеко, чтобы никто никогда даже не смел в присутствии мальчика-назорея назвать ее имени, чтобы никто не вспомнил, чтобы с потемневших курантов выбранного для долгой безгорестной жизни городка упал тихий звон, ночь, колдуя, рассыпала чары, завертелся по пустующим площадям белый каблучный вальс из сопок Маньчжурии, поднимающий из поросших жасмином могил глумливых сенаторов и их жен в конопатых, проеденных молью и бабочками соболях.

Исаия был замкнут, слишком мало разговаривал, подолгу мог смотреть на своего коммандана, когда верил, будто тот спит, будто не видит, будто ничего на целом закрывшемся свете не узнает. Мог гладить его по волосам, обрисовывать натруженные твердые плечи, поправлять сползшее одеяло, подкидывать ветви собранного пустошами розмарина в дающий мизерное тепло костер.

Исаия оставался ночевать в прилесных разлапистых зонах, ближе всего подступающих к колесно-крылатым полосам Трояна, если Рейнхальду требовалось улететь на сутки или двое, и перекочевывал на задворки разбившегося военного лагеря, если коммандана отправляли на неделю, на две, на невыносимо больше, чтобы ветер забирался между швами стареющего планера, чтобы пел на струнах хвостового оперения «фи-ить, фи-ить, фи-ить», чтобы лиловатый закат, встреченный в небе, приносил височный озноб, чтобы сердце рвалось под выдыхающими перегарный смог крыльями.

Предоставленный самому себе, мальчишка никогда не покидал личной палатки приютившего коммандана, никогда не тушил с секунды его отлета свечного огня, никогда ни с кем не заговаривал, никогда не любил ползающих под резиновыми стенами любопытных теней, песьих испорченных запахов, попыток с ним отшутиться и дозваться. Рядовым летчикам, ефрейторам, сержантам, обыкновенным солдатам и даже капралам воспрещалось заходить на территорию офицеров, спящие в священном изголовье генералы бывали слишком брезгливы, чтобы обращать внимание на подобранного безродного босяка, но по возвращению Рейнхальд все равно находил окружную землю стоптанной, все равно слышал от Исайи о беспокойных ночах, все равно сталкивался мрачной угрюмостью бросающих вызов взглядов, все равно кусал губы, терпел, делал вид, будто не понял и не заметил, снова и снова пытался объясниться, с мясом и кровоточащим соком вырывая для них еще одну горсть обговоренных дней, еще одну связку ночей, еще один сон под совместным одеялом и прижатым к оголенной груди лицом взмокшего мальчишки, залюбленного до бесстыдного беспамятства.

Рейнхальд доставал для него книги — Исаия читал медленно и по слогам, после — пересказывал, как умел, бормотал об иудейской мифологии — коммандан закатывал глаза, ругался на самого себя, впредь обещался быть осторожнее с выбором щепетильного чтива для юного стервеца. Тихонько подвывая, замученный чудотворениями Яхве и Машиака, ускользающим от сознания четырехбуквенным тетраграмматоном из йода, хей, вав, снова хей, задавался неразрешимым вопросом: за что? Почему? Что он такого непоправимого в своей чудовищной жизни — убивал, убивал, но ведь убивали и остальные, убивали теперь практически все — сделал, чтобы узнавать, как сумасшедшие евреи, непостижимые евреи, изумительные помешанные евреи видят этот мир, придавая всему, что не смогло объяснить заточенное под простые плебейские мозги христианство, небывалый космический смысл?

Рейнхальд привозил ему ветки, цветы, листья, растущие на далеких-далеких лугах, куда не доберешься босыми ногами или одним пешим желанием. Рассказывал, что встречал деревья, внутри которых много-много разных комнат-дупел, а в тех живут маленькие колпачные хранители мощей Жеваданского Зверя. Пытался воспроизвести из воспоминаний увиденный накануне старомодный тихий залец, где одни богословные свечи да вороны разевают черные клювы и напропалую хохочут в темноте, угадывая каждый заблудший шаг. Красил оброненными словами по оживающим детским щекам, зацеловывал, проводил большими пальцами за ушами, выискивая случайно открывшуюся чувственную точку, за которой одно лишь смирение и затянутый поволокой кроткий взгляд, касался губами лба, а после снова улетал, седлал покорную железную птицу, глядел сквозь стекла на поля и расхожие снега, видел, как мреет почва в красных крестовых стигматах отгремевшей войны, и только запах меда от невинных рук оставался тлеть в складках смятой окровавленной мундировки.

卍

— …и там я встретил группку умирающих от голода и жажды перувианских шоколадных детей с попрощайничьими котомками, в которых плакало само пойманное солнце. Вроде бы причалы Тулона, вроде бы современная ля Франц с господскими утонченными взглядами, так гордящаяся своей кровью и благородным запалом сердец, а дети с чайной кожей крепкой заварки получали крепкими прикладами оброненных рейховцами обрезов под тощие ребра, дети плакали, просились обратно домой и, погибая от обезвоживания, слизывали собственную выпущенную кровь. Мне, ange de lune, ни разу со дня той встречи не бывало так стыдно, так мерзостно, так тошно и так ненавистно к самому себе. Наверное, не столько даже за страну, которой я вынужден служить, сколько за общую светлую расу, к которой по воле Господа принадлежу. Скажи, понимаешь ли ты меня, mignon? — Рейнхальд дочистил пару принесенных озимых яблок в жухлой кожурке, разложил те лодочками-дольками по двум жестяным тарелкам, отнятым от лагерных собак, наполненным кусками прожаренного конского мяса с прожилками из запекшейся красной крови. Отложил испачканный кислым соком проржавевший нож, подул на остывающие голые руки, поближе придвинулся к огню, снимая с прута слабо пузырящийся давним кипятком котелок, и, разлив воду по железным же чашкам, засыпанным высушенными корешками и травами, пристроив те на обгорелых камнях, понял, наконец, что Исаия на новый его вопрос не только не знает ответа, но и попросту не слушает, вновь отдаваясь звукам-призракам, приходящим из чернеющей лесной чащи. — Ma lumière? Ты не хочешь говорить со мной? Что-нибудь случилось, пока меня не было?

Отвернувшись от огня и привычных приготовлений к промозглому запозднившемуся ужину, поймав в водах Соммы разбросанное созвездие о карстовых квадратных плечах Ковшеносца, вспомнив, что за последние шесть сотен секунд Исаия не потрудился проявить относительно шумного себя совершенно никак, молодой коммандан встревоженно обернулся, скользнул беглым сокольничим взглядом по стене из древа да дикой выжухленной горечавки, по запорошенной снегом-янтарем земле и подтаявшим чумазым лужам…

— Ma lumière? Исаия? Черт… Исаия! — Глаза смотрели, но не находили, ноздри чуяли знакомый запах, но все равно не могли отыскать излучающего источника. Рейнхальду потребовалось подняться на уставшие ноги, запнуться тяжелым сапогом о каменный сруб, едва не разлить травяной отвар для внутреннего согрева, прежде чем тень Трояна озарилась упавшим отсветом взметенного ветром костра и взор, приучившийся к темноте, разглядел под опущенным крылом, у плотно запахнутого люка, тощего мальчишку с худосочными палочками-ногами, запрокинутой головой в озимой шали отливающих синевой волос и прямой, точно гладь остановившейся реки, дощечкой-спиной. — Исаия! Вот ты где… Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не смел отмалчиваться, если я тебя зову? Сколько раз я вообще говорил, чтобы ты всегда оставался рядом? Мало ли, что может случиться — неужели ты до сих пор этого не понимаешь?