— Ja… мы уйдем, meine klein. Мы сейчас же… уйдем…

卍

Терра Инкогнита с глазами чужого неба и чужих светил, то пространство, что осталось во снах ушедшего прошлого, полет по облакам кричащей газетной строкой, стук заведенного телеграфа, пробивающегося посланием любви через бури и города — это все оказалось здесь, в пурге и цинге болеющего неба, где светлые волосы под кожаным летным шлемом, светлые пальцы в перегрузке, пилотаже и кабронировании нарывали на штурвале, увозя к луне, к дому бледноликого ангела-Гибриеля, к скрывшимся за литосферой птицам в тоскливом блаженном полете.

У Исайи замирало в лесном перегное сердце, слезились восхищенные забывающие глаза, вырывалось тяжкими стариковскими хрипами подтертое дыхание, и боль о земном отходила, и даже тело соглашалось отринуть и погрузиться в пламень небесный, и не было никакого дела до пойманного скорбящего Христа, влекомого эсэсовцами на муки и тризну, и всё здесь, в пилотной кабине, в маленьком окрыленном ящичке, в котором вьется упрямый огонь, которому потеть стеклами, которому кричать — а вот тут, наверху, не внизу, весь мир, и он так прекрасен, так еще шумен, так тих, так по-настоящему широк!

У Терра Инкогниты были узкие мреющие губы, на тех — шрамы, шрамы, вечно-бесконечные шрамы, ленты для волос, весть за вестью, день за днем. У нее чуткие внимательные кисти, парящие над тишиной, которым гладить и мертвецов, и спасенных, и убийц, и стаи черных птиц, налетевших терзать кровавую пищу, лечить метастазы, склеивать целебной слюной пролившийся густой гной.

Горели дома, фашисты спали в сырых могилах, видя сны о покинутых урожденных детях. Тринадцатилетние заморыши ловили фуражками первых весенних бабочек, плутали по суглинкам забросанные пеплом отбившиеся роты, распускались в пламени тех, кто замучен штурмующим вражеским войском, арлекиновы розы-перевертыши, брезжили паутины порванного рассвета, шагали по земле, стуча сапогами, чужеземные своры, оставляя зловонные меты, выписывая пулями бандитирады, опутывая могилы дремотными травами.

Наверху же реяла память иссушающих ветров, наверху роса и конденсат скользили проталостью по стеклу, пел скрип кожаных сидений, лопались трещинки в крылатых уголках, драл сквозь заплаты легкий кусачий сквозняк.

Верх — он почти что запретен, потому что обескуражен и как будто бы чист, он только для войн, для соколов, о нем лучше просто не думать, чем пробовать не смотреть, в нем можно забыть о бесконечном страдании низовых лагерей, раскинувшихся от края до края, в нем можно просто…

Просто, наверное, попробовать быть.

Исаия не смел даже ерзать, Исаия жмурил глаза под прожигающей кровь раскачивающейся турбулентностью. Склонившись, вываливался голодом желудка в поджатые ноги, извинялся, растирал ладонями заляпанный пахучий рот, стыдливо отворачивался к окну, видя только косые ливневые струи, рваную вату облаков, синеву, чернь, написанный мастеровыми перьями просвет, зарождающийся в поглотившем китовом чреве. Время тащилось, кряхтя мешком с вынутыми из скелета костьми, хилым старцем, спидометры, ветрометры и курсометры пружинились, звенели, упрямились, сопротивлялись, боролись с непогодой, закручивались в воронку пытающегося сомкнуться шторма.

Ветер бился о стекла, воздушные ямы, о которых Исаия никогда даже не слышал, поджидали за каждым невидимым ухабом — как только Рейнхальд их разгадывал, как справлялся, как не выдавал их обоих и оставлял жить? — и полет, прежде представляющийся гладким, ровным и безбедным, почему-то походил на езду в нагруженной конной телеге по прованской песочной насыпи. Их трясло, сносило с оси, швыряло из стороны и в сторону, и пусть Исайе было страшно до новой рвоты, пусть его пальцы раздирали кожу сиденья, пусть где-то на задворках ограниченной стеклом видимости Блондель де Нель распевал свои песни о Сердце Львином, а молодой седой коммандан слизывал с уголков губ набегающее грозой беспокойство, выглядя как никогда прямым и отлитым из стали, Исайе хватало лишь одного его слова, одного его взгляда, чтобы залпом осушить пролитую приказную власть, в которой секунда, междометие, удар подорвавшегося сердца — и ты снова дома, на своем месте, там, где и должен быть всегда, не зная желаний об иной участи.

Темная ночь задыхалась в ловушке близящегося утра, зарницы раскалывали тучи надрезанными надвое яблоками, стреляя грохотом отплюнутых семечек, ножи тревоги целовались с ключицами и подобранными лопатками, болела спина — Рейнхальд когда-то рассказывал, что так у Габриеля пробиваются к жизни крылья.

Коммандану приходилось кричать, перекрывая небесный огонь; шаги толпились на ступенях лестницы смерти, сторожимой калекой-шуцманом, пульс бился под горлом, территория откровенности голоса, задушенного вымазанной в рвоте ладонью, сокращалась, и на севере и на юге, на востоке и там, где раскрывались бутонами нивоз и прериаль, термидор и вандемьер, фример и брюмер — старые республиканские месяца, старый подожженный календарь, — под стать рождественским звездам, замеченным волхвами в черном куполе, зажигалась иллюминация догоняющих хищных самолетов: Миражей, Боингов и Рафалей.

Где-то в небе, так похожем этой ночью на тюремный каземат, поджимая когтистые шасси, разбрызгивая огонь топливных баков, стуча костьми-клавесинами лонжеронов, били крыльями пущенные по следу истребляющие птицы, пробивающиеся сквозь плотный и унылый дождь. И…

Das Ende von dir, Junge.

Das Ende für die beiden von Ihnen.

Комментарий к III. Зачем мне пять тюльпанов, я что, еще жив?

**Raus hier! My! Störe nicht! Ich werde dich töten!** — Убирайся отсюда! Не мешай! Я тебя убью!

**Töte mich! Töte mich endlich, bastard!** — Убей меня! Убей меня наконец, ублюдок!

**Hündin** — сука.

**Mein Engel, reinigen sie meine** — мой ангел, чистый мой.

**Schlampe** — шлюха.

**Ich bin dein** — я твой.

**Meine klein** — мой маленький.

**Блондель де Нель** — французский трувер XII века, автор песен, дошедших до настоящего времени. Известно, что родился он в Пикардии, и связан с легендой об английском короле Ричарде Львиное Сердце, учителем которого был в музыке и поэзии.

**Шуцман** — полицейский в Германии.

**Прериаль** — 20 мая — 18 июня; отсюда и ниже названия месяцев по старому французскому республиканскому календарю.

**Термидор** — 19 июля — 17 августа.

**Вандемьер** — 22 сентября — 21 октября.

**Фример** — 21 ноября — 20 декабря.

**Брюмер** — 22 октября — 20 ноября.

**Das Ende von dir, Junge** — это конец для тебя, мальчик.

**Das Ende für die beiden von Ihnen** — это конец для нас обоих.

========== IV. Тот самый нож среди прочих ==========

Я вижу дым, но я здесь не был.

Я слышу гарь.

Я знать не хочу ту тварь,

Кто спалит это небо.

Снилось зачем-то небо…

Видно, снилось, чтобы проститься.

— Иди сюда, meine liebe…

Исаия, пойманный остановившей поперек груди рукой, запнулся о перекрывшего дорогу седого коммандана, у которого в глазах — горящий Париж, в сердце — снежный алтарь туманного Лондона, потное лицо хмурой грозы и запахи кожи да пороха от рук, волос, губ: острые, соленые, вяжущие, о которых извечно молчат наутро, пряча порезы и взгляд.

— Зачем? — Останавливались они, по меркам того же Исайи, слишком часто, больше и дольше нужного, нравиться это — не нравилось до тошноты, до старого знакомого «встал, оделся и умер», и особенно не нравилось то, что все это по большему счету происходило из-за него. Из-за мальчика-Габриеля, неудавшегося ангела и его изболевшихся ног, пусть сам Исаия и плевать на них хотел, пусть и был уверен, что сможет пройти и так, что не нужно рисковать по пустякам, что ноги — это просто ноги, приставленные к нему для того, чтобы нести-идти, а не ползти, не висеть на чужих руках, не мешать глупой гусыне-свободе забрать их, не выкрикивать тенями-полозами ненавистно обидное, обжигающее тусклой глубиной: «Прости. Всех меня прости». — Не вздумай устраивать еще одной остановки! Слышишь меня, Рейнхальд?!