Так постепенно шаг за шагом «вздорное обвинение», – по словам Суханова, – «рассеялось, как дым». Следственная власть продолжала по инерции свое расследование, и 22 июля было опубликовано запоздалое официальное сообщение прокурора петербургской судебной палаты о тех данных, который могли быть оглашены без нарушения тайны предварительного следствия и которые послужили основанием для привлечения Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Колонтай, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкого), Козловского, Суменсон, прап. Семашко и Сахарова, мичмана Ильина (Раскольникова) и Рошаля в качестве обвиняемых по 51, 100 и 108 ст. уг. ул. в измене и организации вооруженного восстания⁵⁰². Органы революционной демократии вновь протестовали против такого оглашения материалов предварительного следствия, ибо – по словам Мартова в заседании ЦИК’а 24 июля – тенденциозные сообщения подготовляют «настроение будущих присяжных заседателей». Забота о беспристрастности была излишня, пелена забвения уже покрывала «сенсации первых июльских дней». «Мы во «Власти Народа» – заключал свою статью 8 июля Гуревич, – не смущаясь ни бранью одних, ни неумным опасением других, будем содействовать разоблачению низких преступников, пробравшихся в среду революционной демократии, будем требовать полного и беспощадного выяснения всего этого страшного дела. Это необходимо для спасения революции, которую большевики довели уже до самого края гибели»… Но «Власть Народа» не избегла общего удела – со страниц газеты постепенно исчезла повесть о «низкой и глупой», по словам большевиков, клевете. Осоргин находил уже вредным «размазывание германской агентуры»… в соответствии как бы с резолюцией ВЦИК’а 4 августа о нездоровой атмосфере, которую создают огульные обвинения в шпионаже…

Таким образом не столько по соображениям беспристрастия и глубочайшего объективизма, сколько по мотивам революционной тактики ликвидировалось дело о «государственной измене» большевиков: после корниловского «мятежа» они получили окончательную амнистию⁵⁰³, и Рязанов с большой развязностью мог требовать в Демократическом Совещании исключения партии к.-д. «из среды общественных учреждений» за «прикосновенность к корниловщине». «Только общество, изуродованное трехлетней войной… воспитанное в рабстве – и могло так поверхностно отнестись к величайшему проявлению государственной измены», – писал впоследствии в Сибири (в омской «Заре» – № 14. 1919 г.) шлиссельбуржец Панкратов, первым поставивший свое имя под июльскими разоблачениями… Надо, однако, сказать, что этому обществу улики против большевиков в то время, очевидно, не представлялись достаточно вескими – тем более, что и официальное сообщение прокурорской власти далеко не всегда было убедительно формулировано и наряду с Warheit заключало в себе дозу Dichtung. И это давало повод не только большевикам, но и представителям других социалистических течений (напр., тому же Мартову) обвинять правительственную власть за то, что к расследованию привлечены следователи, ведшие политические дела в период «щегловитовского неправосудия», о котором так много говорили в заседавшей одновременно Верх. Следственной Комиссии о должностных преступлениях представителей старого режима. Не кто другой, как Короленко, признанный издавна как бы общественной совестью, чрезвычайно ярко высказал сомнения, оставшиеся у него после июльских разоблачений: «большевики, – писал он журналисту Протопопову 23 июля, – принесли много вреда вообще, но – что хотите в подкуп и шпионство вождей я не верю»… «Старая истина, – добавлял наш писатель – нужно бороться только честными средствами, а Алексинский в этом отношении далеко не разборчив» (письмо опубликовано в «Былом», 1922 г.). Может быть, поэтому демократическая печать, и не принадлежавшая к социалистическому лагерю, в свою очередь не очень настаивала перед правительством на ускорении расследования дела о большевиках. Широкое общественное мнение удовлетворилось фактически сознанием, что роль большевиков перед страной разоблачена: «ну, Ленин к нам больше не вернется», – как то обмолвились «Русские Ведомости». Вопрос о роли немецких денег, к сожалению, вновь стал темой преимущественно уличной печати, опошлявшей, пак всегда, вопрос и вызывавшей почти инстинктивное противодействие. Дискредитировали перед общественным мнением серьезность предъявленного обвинения и те легко опровергнутые сообщения, которые стали появляться в газетах о службе видных большевиков (Каменева, Луначарского) в Охранном Отделении. И невольно многие спрашивали себя: не окажутся ли и «немецкие деньги» таким же пуфом?..⁵⁰⁴

Следствие о большевиках тайна, – все еще сообщал 1 августа журналистам новый министр юстиции Зарудный. Один за другим сменялись в правительстве руководители ведомства юстиции, следственный механизм при каждом из них но той же инерции продолжал действовать – даже за две недели до большевистского переворота, еще 11 октября допрашивался Милюков. Но какое это могло иметь значение, когда не только главные обвиняемые были в бегах, но правительственной властью под незначительный налог в 15 т. руб., высчитываемых уже «керенками», были освобождены в 20-х числах сентября Суменсон, а в начале октября Козловский (под залог в 5000 р.), т. е. были освобождены те, против которых был собран непосредственно уличающий материал⁵⁰⁵. Следствие превратилось в фикцию, а эта фикция дала только возможность сотрудникам Ленина сказать: «арестованные были выпущены из за отсутствия улик» и назвать документы польских дней «переверзевскими фальсификациями» (слова Бухарина на московском процессе с.-p.). Большевистские историографы предпочитали, однако, обходить стороной эти «фальсификации».

–

Подводя итоги, можно ли объективно присоединиться к выводу, сделанному Керенским, сказавшим, что Временное Правительство установило летом 1917 г. измену Ленина и его ближайших сотрудников? – нет, на Временном Правительстве лежит значительная доля вины за то, что расследование преступления большевиков не было доведено до конца и покрылось флером отчасти общественного забвения. На этой почве возникла в некоторых кругах роковая для последующего хода русской революции концепция, что Временное Правительство, находясь в зависимости от советов, своим авторитетом покрыло большевиков. Совет «не позволил расследовать обвинение, выставленное против большевиков», – категорически и безоговорочно записывает Бьюкенен в своем дневнике.

Остается до некоторой степени психологической загадкой, как мог лично Керенский, сделавшись главой правительства после польских дней, допустить или вернее примириться с фактической ликвидацией дела о большевиках. Единственное объяснение можно найти только в том, что сам Керенский до известной степени поддался «советскому» гипнозу о грядущей контрреволюции, что и отмечено в воспоминаниях английского посла. Действительно характерно, что глава правительства в речи, произнесенной во ВЦИКе 13 июля, ударным пунктом избрал угрозу подавить самым беспощадный образом всякую попытку восстановить монархию, а не искоренение большевистской «измены». В своих воспоминаниях Керенский придает делу большевиков такое значение, что говорит: «несомненно все дальнейшие события лета 1917 года, вообще вся история России пошла бы иным путем, если бы Терещенке удалось до конца довести труднейшую работу изобличения Ленина и если бы в судебном порядке документально было доказано это чудовищное преступление, в несомненное наличие которого никто не хотел верить именно благодаря его совершенно, казалось бы, психологической невероятности». Сам Керенский связь большевиков с немцами доводит до полной договоренности между сторонами, – далеко выходящей за пределы уплаты денег в целях развала России по представлению одних и получения их для осуществления социальной революции в представлении других. Керенский готов даже установить прямое координирование обоюдных действий – ударов на фронте и взрывов внутри страны. Эту неразрывную связь он видит и в июльских событиях, последовавших за тарнопольским прорывом. Керенский рассказывает, что при личном обходе боевых позиций на западном фронте у Молодечно он застал солдата, читавшего газету «Товарищ» (одно из изданий германского командования на русском языке), в которой «недели за две» до петербургских событий сообщалось о них, «как уже о совершившемся факте». Керенский мог бы процитировать еще откровенное по своей циничности более позднее письмо Ленина, писавшего 26 сентября Смигле (письмо было направлено доверительным путем в Выборг) о подготовке октябрьского переворота и толкавшего Смиглу на выступление в Финляндии ввиду ожидаемого немецкого десанта. В письме к Смигле, между прочим, заключалось весьма двусмысленное предложение: «наладить транспорт литературы из Швеции нелегально» (IV т. «Ленинского Сборника»). Ленин предусмотрительно просил Смиглу сжечь это письмо, но Смигла просьбу его не выполнил⁵⁰⁶. По словам Керенского, за десять дней до октябрьского восстания правительство из Стокгольма получило аналогичную июльским дням прокламацию немецкого происхождения. До некоторой степени все это соответствовало действительности. Недаром министр иностранных дел Австро-Венгрии Чернил после октябрьского переворота писал одному из своих друзей: «Германские военные… сделали, как мне кажется, все, чтобы свергнуть Керенского и поставить на его место нечто другое».