– Не важно, на что похожа эта штучка. Важно – какого она цвета!

– Она зеленая. И что?

– Вот об это нам и необходимо с вами поговорить – о цветах Радуги! О цветах Пирамиды! О мудром устройстве нашего государства, о соподчиненных слоях нашего общества, каждый из которых выполняет предписанные ему государством обязанности и имеет соответствующие права! – выдал пламенное резюме Хариф, забрал из моих рук значок и церемонно воткнул на прежнее место.

– Так все дело в цвете? Каждый класс вашего общества символизирован в определенном цвете радуги? – предположил я неуверенно.

– Именно так!

– И вы все должны носить такие значки? Но я ни на ком, кроме вас, не замечал такого значка! – сказал я, невольно завертев головой.

– Вы и на мне его не замечали, пока я не ткнул вас носом, – усмехнулся победительно Хариф.

– Но откуда я мог знать, что этот невзрачный значок может что-то означать? И что мне в таком случае искать на других, чтобы определить, кто они?

– Цвета, Бобби. Цвета Радуги! Это может быть что угодно. Какой-нибудь аксессуар одежды, украшение: значок, кулон, сережки, «бабочка»… Кстати, о «бабочках»! Вы заметили, какого цвета «бабочки» у персонала гостиницы?

Я ненадолго задумался, пытаясь припомнить.

– Фиолетовые?

– Совершенно верно!

– Уж не хотите ли вы сказать, что эти фиолетовые «бабочки» тоже – опознавательный знак?

– Бинго, Бобби!

– Никогда бы не подумал! – изумился я искренно.

– Так и должно быть! Гюлистанцам предписано разнообразить эти знаки. Ведь представьте, если бы мы все носили что-то одинаковое на себе? Скажем, повязки на руках, или звезды на груди, как метили фашисты евреев. Иностранцы сразу бы заинтересовались – что это мы все носим? И начали бы задавать вопросы. А нам это ни к чему – у нас, по Конституции, демократия.

– Хороша демократия, – не удержался ввернуть я. – Но ведь это неудобно, Хариф!

– Что – неудобно?

– Разнообразие! Вам должно быть неудобно каждый раз выискивать на всяком встречном эти самые разноцветные знаки.

– А нам этого и не надо, – хитро улыбнулся мой гид. – Мы и без специальных знаков почти всегда можем определить, кто из нас к какому сословию принадлежит.

– Это как же?

– По его социальному статусу. Что тут непонятного? Кем работает, в каком районе живет, по тому, как одевается, какая у него машина. Это очень просто. Вот, к примеру, все тот же низший персонал гостиниц. Они все «фиолетовые». Так же, как к сословию «фиолетовых» относятся практически все рабочие, мелкие служащие, прислуга, продавцы в магазинах. В общем, всякая мелкота. Они все почти – дети государства.

– «Дети Государства»?

– Я потом вам объясню, что это означает. Главное для нас сейчас, чтобы вы поняли: надо вести себя осмотрительно с гюлистанцами, раз уж вы такой… общительный. Ну, чтобы не нарваться на неприятности.

– Вы меня озадачили, Хариф, – признался я, неповоротливо обдумывая странную информацию. – Все это так необычно. Я даже вам не совсем верю, извините. У меня как-то не укладывается в голове эта дикость.

– Это совсем не дикость, мистер Ганн! – голос Харифа снова посуровел. – Вы ведь еще ничего и не знаете, я вам ничего почти и не рассказал, а сразу делаете скоропалительные и обидные выводы. Вот когда я вам все расскажу и объясню, тогда вы и сами – я уверен! – поймете всю мудрую и, я бы даже сказал, философски гуманную суть устройства нашего общества. Эта оригинальная, не имеющая аналогов в мире, социальная модель весьма эффективна, уверяю вас, в части управления государством и преумножения его мощи во благо всем членам общества, к какому бы сословию они не относились. Она, наконец, справедлива. И, что я могу сказать с особой гордостью, она честна, в отличие от ваших западных обществ, которые, если говорить откровенно, устроены почти так же, но ханжески скрывают свою тоталитарную сущность за ослепительным фасадом демократии!

– Что вы несете? Как вы можете сравнивать? – неприятно изумился я.

– Могу! Я прожил целых семь лет в Европе.

– Ладно, ладно. Я не собираюсь ввязываться с вами в политические споры. Возможно, я чего-то не знаю, чего-то не понимаю. Так расскажите мне это подробно. Меня это весьма заинтересовало.

Хариф в очередной раз глянул на свои допотопные механические часы.

– Время к полуночи, мистер Ганн. Давайте отложим разговор до завтра? Чтобы объяснить все в подробностях, необходимо время, которым ни вы, ни я в данный момент не располагаем. Вам надо отдохнуть.

– Да к черту отдых! – отмахнулся я. – Вы меня не на шутку заинтриговали! Давайте поднимемся ко мне в номер, закажем чего-нибудь выпить, и вы мне все расскажите?

– Нет, мистер Ганн. Завтра. Я и сам устал, – не соблазнился толстяк.

– Это не честно!

Но он уже встал.

– Извините, не могу. Во сколько завтра заехать?

– Да когда хотите, – огрызнулся я раздосадовано. – Попозже.

– В десять?

– Можно в десять.

Хариф протянул руку, которую я неохотно принял.

– Очень приятно было с вами познакомиться, мистер Ганн, – сказал он неожиданно официальным любезным голосом. – Надеюсь, вы останетесь довольны пребыванием в нашей стране. Можете во всем на меня рассчитывать. До встречи!

И он пошел к воротам, на ходу застегивая пуговицы своего мятого пиджака. А я сразу почувствовал себя вроде как брошенным сиротой. Мне стало как-то неуютно и даже чуть тревожно одному. Так что, если этот Хариф хотел припугнуть меня и заставить вести тихо и скромно, то у него это здорово получилось.

Когда я подошел к лифту, из раскрытых дверей ресторана бесшабашно выплескивались в холл залихватские аккорды разнузданно-канканной музыки. Но я лишь поморщился – мне хотелось только одного: быстрее подняться в номер, запереться на ключ и накрыться с головой одеялом.

Проснулся я рано, но долго лежал с закрытыми глазами. Никакого радостного оживления, что почти всегда испытаешь, просыпаясь в гостиничном номере незнакомой страны в предвкушении новых впечатлений, не наблюдалось – лишь смутное беспокойство, переходящее в нарастающий страх.

Помню, как-то в Конго я уже испытывал подобное чувство. Мы шли сквозь редкую рощу акаций в сопровождении нескольких поводырей. Шли уже довольно долго. Было жарко, я устал нести тяжелое ружье и плелся в хвосте группы, рядом с пожилым худощавым проводником, которого звали Абдул. И я вдруг обратил внимание, что в руке у него одна только сучковатая палка, которой он пользовался как посохом. Никакого оружия, даже ножа за поясом.

– Абдул, – спросил я, – а почему у вас нет оружия?

– А зачем оно мне? – удивился он.

– А если на нас нападут львы?

– Львы не нападают на людей. Если только подойти совсем близко и разозлить их сильно.

– А вдруг?

Абдул усмехнулся.

– Если львы нападут, ружье вам не поможет. Они нападают сразу всей стаей и очень быстро бегают.

– И что – никак нельзя защититься? – неприятно удивился я.

– Единственный способ – что есть мочи бежать к ближайшему дереву и залезть как можно выше.

Вот тогда я и испугался. И позавидовал Абдулу, что он совсем не устал, чтобы быстро бегать, и что у него не было ружья, а значит – не было коварного соблазна защищаться. Он наверняка бросит нас при первой же опасности, подумалось мне, и кинется наутек. А потом будет смотреть с высокого дерева, как мы, дураки, героически сражаемся с разъяренными львами, надеясь на смертоносную силу своих ружей.

Мне было тогда так же беспокойно. Я шел и оглядывался вокруг, высматривая высокие деревья и прикидывая расстояние – успею ли до них добежать? Но тогда нам повезло. Мы встретили лишь одинокого старого льва, стоявшего, пошатываясь, у большого серого камня и тершего об него свою шелудивую шкуру. Лев рухнул как тряпичная кукла под дружным залпом наших ружей, издав предсмертный рык облегчения. А потом мы возвращались в лагерь, чувствуя себя победителями и громко споря меж собой – чей выстрел оказался смертельным и кто на что может претендовать от трофея. Мне, кстати, достался хвост.