Это остров Деллеми. Как и все остальные острова, он встает из глубин моря и нависает над водой полусводом высотой четыре-пять метров. Местами этот карниз прерывается, и к морю спускаются небольшие ослепительно белые пляжи. На один из таких пляжей мы и вытаскиваем нашу хури, вызвав панику среди крабов, улепетывающих от нас тесными рядами.

Всего в нескольких метрах от кромки воды земля покрыта невысокой зеленой травой, так как в этом надежно защищенном от ветра месте не бывает сильного волнения. Сделав пару десятков шагов, мы с удивлением обнаруживаем густую растительность. Трава доходит нам до колен; это настоящий луг с настоящей травой, а не с тем ее жалким подобием, что образуется некоторыми морскими растениями или водорослями.

Запах буйной зелени, который мы сладострастно вдыхаем, опьяняет нас. В кронах истинно земных деревьев, а не тех извечных мангровов, изобилие желтых и зеленых попугайчиков, бенгальских птиц, порхающих вокруг нас, словно большие мухи. Подобно крупным плодам, на ветках покачиваются свитые из травы гнезда. Я поражен, мне кажется, что все это я вижу во сне. Мы бежим взапуски, хохочем как сумасшедшие, издаем радостные вопли. Вокруг сплошные луга, повсюду клевер, люцерна. Маки просто приводят меня в экстаз, еще немного — и я заплачу от умиления.

Надо было пересечь эту адскую страну, ощетинившуюся вулканами, покрытую лавой, продуваемую яростным ветром, побелеть от соли, выступающей на коже после того, как высохнут брызги; надо было проникнуться ужасом перед враждебной природой, лишенной жизни, где первозданные стихии вступают в схватку друг с другом и пребывают в вечном борении, ощутить свою ничтожность в сравнении с этими разгулявшимися силами, чтобы, наконец, испытать радость от того, что ты вновь обрел Жизнь.

Остальные члены моего экипажа тоже сошли на берег, и все они в своей простой душе переживают те же самые чувства, какие пытаюсь осмыслить я. Они предаются сумасшедшим пляскам, катаются по траве и говорят, что останутся здесь навсегда.

Между рощиц медленно бредут, пощипывая траву, козы и коровы. Это возвращающиеся домой стада; они свободны, за ними никто не присматривает. Направляясь в ту сторону, куда движутся они, я надеюсь найти человеческое жилье. Мои разбойники-матросы уже схватили козу с разбухшим выменем и в то время, как один держит животное за рога, другой сосет молоко, лежа на спине, как юный фавн. Я не могу удержаться от смеха при виде такого зрелища и у меня недостает смелости наказать грабителей — настолько естественной кажется мне эта сцена, вполне вписывающаяся в картину золотого века. Я вмешиваюсь только тогда, когда встает вопрос о поиске сосудов, дабы усовершенствовать этот чересчур примитивный способ; и хотя такая мысль разрушает прекрасную иллюзию, следует все же подумать о законных правах владельцев.

В середине просторной поляны как из-под земли вырастают торсы женщин. Там находится источник — широкая, конической формы яма, на дне которой полуобнаженная женщина с козьей шкурой вокруг бедер черпает воду кожаным мешком и передает его подругам, столпившимся возле углубления. Ее красивое коричневое тело мокро от воды; на руках сверкают большие медные браслеты. Она поднимает к нам свое прекрасное лицо несколько треугольной формы, обрамленное длинными заплетенными в косички волосами, образующими прическу, подобную той, какую можно увидеть на египетских фресках или у сфинкса из Гизы.

Девушки, стоящие вокруг источника, выливают воду в небольшие желоба, оборудованные в земле, и животные, сбегающиеся отовсюду, с жадностью погружают свои морды в живительную влагу.

Так как мой костюм настолько прост, насколько это допускает здешний климат, то есть состоит из обычной набедренной повязки и тюрбана, скрывающего мои волосы, я не возбуждаю опасений и могу созерцать эту первобытную сцену, не нарушая ее безмятежности. Большинство моих людей говорит по-данакильски, и эти полуголые девушки с выставленными напоказ без всякой стыдливости маленькими острыми грудями наливают нам воды. Пить вовсе и не хочется, но так ведь можно приблизиться к этим прекрасным созданиям под вполне благовидным предлогом.

Селение располагается чуть подальше, на другой стороне острова, оно состоит примерно из дюжины хижин, сооруженных с помощью циновок, наподобие тех, какие мы уже видели в Эиде. Там уже другие женщины перетирают дурра в выдолбленных древесных стволах или измельчают зерно на плоских камнях.

На этом острове живет лишь одна семья, возглавляемая старым данакильцем, который перебирает четки, сидя на пороге хижины рядом с маджмарой[27], где дымится фимиам. Я предлагаю ему листья табака, столь же драгоценного для данакильцев, как и для суданцев, плывущих в море.

Женщина средних лет, еще сохранившая былую красоту, приносит чашечки из терракоты и наливает нам кышр[28] из прокопченного кувшина.

Старый данакилец вынимает изо рта комок жвачки, затем, согласно данакильскому обычаю, прилепляет его у себя за ухом, прополаскивает рот и шумно выплевывает через плечо струйку воды. Все пьют напиток в тишине.

Потом я рассказываю, откуда я, куда направляюсь и т. д., и узнаю, что все мужчины здесь ныряльщики или, по крайней мере, добытчики перламутра. Их работа заключается в том, чтобы собирать морских улиток (трока), это делают во время отлива, на глубине самое большее один метр. Как и в Эиде, они находят также пузырчатый жемчуг.

Не весь скот, находящийся на острове, принадлежит им, некоторое количество животных приводят сюда на содержание с континента дважды в год в дни равноденствия. В это время отлив обеспечивает в течение нескольких часов доступ к гряде рифов.

Завтра утром мне принесут на пляж молока и козленка. Мы возвращаемся на судно, и я затаскиваю хури на борт, чтобы быть уверенным, что мои люди не сойдут на берег ночью. Напрасные хлопоты: я слышу, как они прыгают в воду и добираются до берега вплавь. Они намерены покорить сердца девушек, которые, похоже, не отличаются строгим нравом. Я засыпаю в блаженстве.

Меня будят крупные теплые капли падающей сверху воды; небо черное, проливной дождь с шумом обрушивается на поверхность моря. Кульки, лежащие на палубе, приходят в движение, из них выбираются голые люди и ищут, где укрыться. Этого я не ожидал, дождь — большая редкость в окрестностях Баб-эль-Мандеба. Поэтому, удивляясь этому ливню, я вынужден поступить так, как поступают данакильцы: смириться с влагой и ждать появления солнца, чтобы обсохнуть.

Я продрог, поскольку моя одежда промокла, а с гор дует ветер. Небо светлеет. Я бужу юнгу, он разводит огонь и готовит для меня кофе. Сегодня утром я жду солнца с нетерпением. Получив бурдюк, наполненный молоком, в обмен на табак, мы отплываем, чтобы к вечеру прибыть в Массауа.

Наличие густой растительности на этом острове я объясняю близостью горного массива Асмэры; некоторые вершины достигают высоты почти четырех тысяч метров. Во всех бухтах Массауа и в архипелаге Дахлак вода очень теплая, и после захода солнца ветер стихает. Большой объем испарений, поднимающихся от поверхности моря, конденсируется, соприкасаясь с прохладным воздухом, поступающим ночью с гор. Поэтому дожди выпадают там часто, а роса очень обильная.

Команда рассказывает мне о своих удачных похождениях, но мне почему-то кажется, что убытки от них понесли одни пожилые женщины…

Я не буду подробно рассказывать о Массауа, просторной естественной гавани, обжитой хедивскими египтянами. Она была описана другими авторами. Сюда заходят пароходы. Это «Колония».

Меня донимает влажная духота, нестерпимая до десяти часов утра. Затем становится легче благодаря дующему весь день морскому бризу.

Наша фелюга пришвартовалась к причалу среди сотен других; почти все они занимаются добычей жемчуга. Мое появление вызывает большое любопытство, и все арабские посредники, даллали, приходят посмотреть, есть ли у меня жемчуг для продажи или же я собираюсь его приобрести. Я прикидываюсь покупателем, и мне демонстрируют образцы, предназначенные для пассажиров. Я ничего не смыслю в этом и потому проявляю осмотрительность, дабы не обнаружить своего невежества.