Через несколько мгновений Апсара была готова. Она снова превратилась в маленькую туземку, довольно скромно одетую, чтобы ничем, кроме своей красоты, не выделяться в толпе.

— Благодарю вас, что вы меня разбудили. Предстоит немало работы. А теперь, встав рано, я надеюсь все закончить к полудню. Остальная часть дня — принадлежит вам. На какой час бригадир назначил наш отъезд?

— Сегодня вечером, в десять. Разумеется, он пообедает с нами. Куда вы сейчас направляетесь?

— В Клеанг. Надо покончить с погонщиками и посмотреть, чтобы в подземелье все было в порядке. Никто не должен найти и следа моего пребывания там. Нет, не стоит идти со мной. Я быстрее закончу все одна. Если у вас есть работа, кончайте ее, чтобы быть к полудню свободным.

Работать? Делать что-нибудь? Ты, конечно, понимаешь, что после моего дикого поступка с этим уполномоченным Французской Дальневосточной школы я покончил со всяким изучением и кхмерской и докхмерской археологии. Все утро я провел на веранде, полулежа в кресле, погруженный в то сладкое небытие, когда растворяется душа, а тело все больше и больше отдается окружающей его могучей растительной жизни.

Апсара пришла в полдень, как и обещала. Стол был накрыт на веранде. Наблюдательный до мелочей, как все аннамиты, внимательный до малейших пустяков, мой бой постарался, без всякой просьбы с моей стороны, чтобы наш последний интимный завтрак мог понравиться нам и показать его усердие. Он нарвал в соседнем лесу прекрасных орхидей, тех, что обвиваются своей листвой вдоль лиан вокруг стволов деревьев и облепляют их в форме гигантских чаш.

Он наставил их в вазы, разбросал по скатерти. Были орхидеи фиолетовые и блекло-зеленые. Были синие, изумительные. Некоторые, казалось, были посыпаны серой. Другие — в розовато-серых тонах, как заря на Тонле-Сан. Были также белые и черные — причудливо-траурные цветы.

Сначала Апсара пыталась оживить разговор. Но вскоре поняла, что нет ничего тягостнее искусственной веселости, и замолчала. Мы ели медленно, молча, лишь обмениваясь время от времени грустной улыбкой. На буфете стояли маленькие часики, голубые, эмалевые. Их бой казался нам на редкость пронзительным. А в промежутках между боем мы даже не осмеливались на них взглянуть.

Почти все время после полудня прошло в состоянии такой мрачной апатии. Около шести часов приехал Монадельши. Он был в охотничьем костюме, гетрах, кожаной куртке, с флягой и патронташем, через плечо был перекинут многозарядный карабин.

Он видел Апсару утром и уже условился с ней относительно последних мелочей.

— Все готово, — сказал он, — я говорил с погонщиками. Между прочим, разрешите, ваше высочество, поздравить вас. Среди них есть много местных крестьян, которых я раньше считал круглыми идиотами. Теперь же я увидел, когда принцесса разрешила им говорить свободнее, что они в курсе дела гораздо больше меня во всем, что касается организации и отправки обоза. И это те же самые люди, которых я пытался использовать и от которых не мог ничего добиться!

Апсара улыбнулась.

— Надо быть азиатом, чтобы уметь разговаривать с жителями Азии, — сказала она. — Без этого, согласитесь, работа европейцев здесь была бы слишком легкой.

— У вас есть все необходимое? — спросил я бригадира.

— Как будто бы все, господин хранитель.

— Карты хорошие есть?

— Я взял с собой карты дорог и мостов Баттамбангского округа. Мы ведь почти все время будем идти ночью. А ночью в лесу нужен только компас.

— Вам решительно ничего не нужно? А съестные припасы?

— Я погрузил их на одну из повозок в достаточном количестве. В дороге мы еще запасемся у туземцев. Вот только, пожалуй…

Он колебался.

— Прошу вас, Монадельши, не стесняйтесь…

— Ну, если уж господин хранитель так добр… Здесь имеется отличный ром… Ведь когда путешествуешь ночью, необходимо подкрепляться…

— Только-то всего!

И я сам отправился в погреб и выбрал из богатого запаса, оставленного Чекмене, три бутылки рома, о котором говорил Монадельши.

— Ну, а теперь за стол!

Обед прошел менее мрачно, чем завтрак. Бригадир сумел сделать его веселым, рассказав несколько анекдотов о своей родине, рассмешивших Апсару. Даже у меня и то они вызвали улыбку.

— Когда приезжает господин Бененжак? — спросил я.

— О! На этот раз он поехал до гор Дангрек, около Лаоса. Я рассчитываю вернуться раньше него дней за пять, за шесть. Только, господин хранитель, в эти две недели вся работа будет лежать на вас.

— Господин Бененжак уже посвятил меня во все дела. Я буду ежедневно ездить в Сием-Реап, отправлять спешные бумаги.

— Вы говорите о делах резиденции. Но есть и мои дела. О, будьте покойны, из-за них у вас не выйдет неприятностей. Я сегодня утром уже написал в Пномпень, предупредил, что я еду на неделю в объезд в сторону Тонле-Сан. В отношении же лесничества не предвидится никаких затруднений. Остается милиция, она, как вы знаете, под моим начальством, и если бы я не боялся быть нескромным…

— Говорите!

— Видите ли, эти молодцы, оставаясь без надзора, склонны полодырничать. Моментально распустятся. Боюсь, что даже не сумеют к моему приезду взять ружья на плечо. Их каждое утро должен собирать туземный сержант. Я попросил бы господина хранителя последить за этим. И не плохо было бы заставить их выполнять некоторые ружейные приемы в две шеренги: чтобы не очень-то распускать их, понимаете.

— Обещаю вам, Монадельши, во время вашего отсутствия буду заставлять их ежедневно в течение получаса проходить солдатскую учебу.

— Благодарю вас, господин хранитель. Теперь я могу уехать с совершенно спокойной душой.

— Ах! — не удержался я, чтобы не воскликнуть. — Как я хотел бы сказать то же самое, оставаясь здесь!

Бригадир бросил на меня укоризненный взгляд.

— Вам нечего здесь бояться. Если уж Монадельши поручился за что-либо, значит, дело сделано! В назначенное время ее высочество будет с ее повозками в условленном месте, где и произойдет погрузка.

— Простите меня, Монадельши, простите, но ведь вы понимаете мои опасения? Такое длинное путешествие, сопряженное со всякими опасностями. Туземцы…

— Кроткие, как ягнята. Они всегда помогут нам, если понадобится.

— Да, но окружные власти… После моей дикой ссоры с представителем Французской школы…

— О, — сказал Монадельши, — эти господа из Академии изящных искусств еще не вправе отдавать распоряжения чиновникам гражданской службы.

— Да, но именно эти гражданские чиновники! Ведь обоз из пятнадцати повозок не так-то легко пройдет незамеченным — тем более если вам встретится кто-нибудь не очень сговорчивый…

Говоря, я смотрел на Апсару. Она тщетно старалась скрыть беспокойство, с которым ждала ответа бригадира.

— Встретится кто-нибудь, господин хранитель?

— Ну да, ведь в этом нет ничего невозможного.

— Безусловно, но, — он принял решительный вид, — если я и встречу кого-либо на нашем пути, то девять шансов из десяти, что это будет один из моих коллег. Вот послушайте: бригадир Баттамбанга — Барричини; Компонг-Луонга — Колонна; Сре-Умбея — Орландуччио; Веал-Венга — Орсини; Самит — Саррола.

Он широко улыбнулся.

— Итак, господин хранитель, вы поняли, в чем дело? Обед кончился. В этот момент я бы ни за какие блага не

взглянул на эти проклятые маленькие часы.

Раздался решительный и вместе с тем робкий голос бригадира:

— Пора!

Я поднялся, Апсара тоже.

У подъезда пыхтел автомобиль — бой уже пустил в ход мотор. Зажглись фары, просверлив сгустившуюся тьму.

— Едемте, — сказал я молодой девушке.

Она последовала за мной совершенно автоматически. При выходе на лестницу она остановилась и чуть не упала.

— Апсара, что с вами?

Она обернулась. Прощальным взглядом посмотрела она на веранду, на столовую, на всю виллу, и я услышал ее шепот:

— Прощай, дом, где я нашла бы свое счастье, если бы оно было суждено мне на земле.

Когда мы, оставив автомобиль, подошли к северным воротам большой ограды, обоз был уже выстроен на потайной дороге, в западном углу Ангкор-Тома.