— Знаешь, если ты когда-нибудь там случайно будешь, дай о себе знать. Тебе скажут, что в Лионе тоска смертная. Не верь. Лионцы плотно закрывают свои двери — это правда, но Ручаюсь тебе, за ними они не скучают. Не забудь же постучаться в мою дверь.

Три месяца спустя он взбирался на улице Малебранш по лестнице убогого семейного пансиона, где я готовился, в нужде и сомнениях, к искусству вдалбливать в головы юношей веру в жизнь и успех.

Друг мой показался мне сильно изменившимся. Он имел какой-то приниженный и в то же время возбужденный вид.

— Ты, здесь?

— Да — я!

— Ты проездом в Париже?

— Вовсе нет. Я приехал продолжать занятия.

— Я солгу, если скажу тебе, что эта новость поражает меня свыше всякой меры. Я испытываю слишком много эгоистичной радости оттого, что снова вижу тебя. Но я все же ничего не понимаю. Ведь после выпускных экзаменов ты должен был работать с твоим отцом. Разве из тебя хотят сделать доктора?

— Сейчас я объясню, — сказал он с мрачным видом. — Скажу тебе все. А пока что тебе достаточно знать, что я вовсе не приехал готовиться к степени доктора права. Я приехал сдавать экзамен на звание магистра истории.

— Магистра истории?

Я удивленно посмотрел на него. Несмотря на то, что это наименование может внушить приятные и легкие мысли, научная степень магистра истории — вещь сложная и сама по себе бесцветная, занятие, достойное маленьких, нерешительных людишек — с первого взгляда показалась мне не очень-то подходящей к живому, решительному характеру Рафаэля.

— Я же сказал тебе, что все объясню… И ты, конечно, понимаешь, что я потребую от тебя подробных сведений… Надеюсь, ты сохранил твои лекционные тетради?

— Бедный мой Рафаэль, да ведь это тебе не юридический факультет. Здесь нет лекций, а самые настоящие практические работы, аналогичные работам по медицинскому факультету и естественному. При помощи методов, исключительно экспериментальных, стараются…

Он не слушал меня. Он приподнял занавеску окна. Там внизу, на мрачной улице, серый дождь гнул спины прохожих, Это был один из тех дней уходящей осени, когда кажется, что радость и солнце исчезли навсегда.

— Ах! — сказал он, резко опуская занавеску. — А впрочем, наплевать! Прежде всего нечего хандрить! Одевайся скорей и идем. Я плачу за завтрак!

Мы не расставались в течение всего дня. И дню этому суждено было продолжаться целый год.

Было одиннадцать часов с минутами. Мы начали с того, что уселись в одном из кафе на бульваре Сен-Мишель. Оттуда мы вышли настроенными уже более весело. И окончательно повеселели около трех часов, покинув маленький ресторанчик на набережной Бетюн, куда я позволил Рафаэлю себя привести. Счастливые времена, когда студент мог жить в Париже на сто пятьдесят франков в месяц! А те, кто получали из дому, как мой приятель, по шестьсот или семьсот франков, даже изображали собой набобов!

Поколение, явившееся после тысяча восьмисотого года, как говорил Талейран, и не представляет себе, что это было за прекрасное существование.

Мне кажется, мы знавали это, и мы жалеем подрастающее поколение, которое, в свою очередь, возвращает нам с презрением нашу жалость.

На улице Шампольон уже зажигались фонари, когда мы столкнулись в бильярдной с нашими закадычными друзьями, сорбоннцами или учениками по классу высшей риторики: Франсуа Жераром, Рибейером, Сюрвиллем, Мутон-Массэ, Виньертом, Дюменом и другими. Было еще только около семи часов, когда мы спускались, снова вдвоем, по бульвару Сен-Жермен; и здесь, чувствуя, как рука моего приятеля все тяжелее и тяжелее опирается на мою, я понял, что настал момент его признаний.

— Зайдем сюда, хочешь? — спросил я его, проходя мимо кафе Флоры.

Он нашел, что внизу слишком много народу. Мы поднялись в первый этаж. И там, на скамейке с правой стороны, как раз против возвышения кассирши, я узнал вместе с надеждами и неприятностями Рафаэля Сен-Сорнена и причину, заставившую его в двадцать четыре года начать свою научную работу на степень магистра гуманитарных наук.

Он начал с беглого обзора своей семьи. Он был единственный сын, и у него никого не было в живых, кроме отца. Господин Эдуард Сен-Сорнен был уже в течение тридцати двух лет кассиром первой в Лионе шелковой фирмы Барбару, Ришомм и К. Место было хорошее, он зарабатывал очень много. Хозяева заинтересовали его в прибыли двенадцать лет тому назад. Но все его несчастье заключалось в невозможности подняться над своим положением, которое он считал слишком низким, чтобы пытаться проникнуть в правление фирмы. Одно время он было возымел надежду, когда ослабевшее здоровье г. Ришомма возвещало его близкий конец и ловкий господин Барбару не преминул возбудить Усердие своего подчиненного, соблазняя его такой перспективой. Господин Ришомм умер, и обо всей этой комбинации не говорилось больше ни слова, а бедняга Сен-Сорнен должен был примириться с мыслью, что он закончит свои дни в шкуре образцового кассира, образцового и немного ожесточенного.

Как раз в это время произошло событие, перевернувшее взаимоотношения обоих семейств. Рафаэль Сен-Сорнен осмелился влюбиться в мадемуазель Аннет Барбару! И весь Лион, охваченный волнением по поводу этой сногсшибательной новости, узнал в то же время, что мадемуазель Аннет была далеко не равнодушна к чувству, которое она внушала Рафаэлю.

Между ними была разница в три-четыре года. Они знали друг друга еще детьми. Мадам Барбару даже была крестной матерью Рафаэля. И пока она была жива, мальчика очень часто приглашали играть с маленькой девочкой. Но мадам Барбару умерла, и господин Барбару не старался сохранить эти отношения вовсе не из чувства антипатии к Рафаэлю, а, главным образом, из невозможности представить себе столь чудовищную вещь: сын его кассира осмелился поднять глаза на мадемуазель Барбару, богатейшую наследницу, состояние которой может позволить ей в любое время, если только она пожелает, купить целую Фурвьерскую гору и раскрашивать ее в три цвета каждое четырнадцатое июля. Эти соображения его потрясли. Вначале произошла сильная сцена между патроном и его кассиром, последний, раздраженный смелостью своего сына, однако, не признался ему в том, что между ним и хитрым стариком, посулившим ему когда-то место Ришомма, произошел какой бы то ни было разговор. С другой стороны, и дети вели себя прекрасно, в особенности Аннет: во время всех этих трудных обстоятельств она выказывала необычайную душевную стойкость, довольно редкую для такой молоденькой девушки.

Убедившись, что он не достигнет ничего силой, господин Барбару пустился в дипломатию. Он употреблял всевозможные средства, чтобы задержать неизбежную развязку, до тех пор, пока настойчивость и упрямство молодых людей не заставили его сдаться.

— Теперь, не правда ли, — сказал Рафаэль, — ты понимаешь более или менее все. Это было как раз на Пасху, эта сцена между ним и отцом. Он решил, чтобы испытать наше чувство, разъединить нас и отправить меня в Париж заканчивать образование. А если мы и после нашего испытания будем настаивать на своем решении, мы поженимся осенью. Я думаю, ты можешь себе представить, как мы этому противились. Но этот старый плут нашел другой способ. Он заявил моему отцу, все еще стригущему свои купоны, что он не желает ничего лучшего, как видеть меня женатым на Аннет, но для того, чтобы наш союз был счастливым, необходимо, как общее правило, известное соответствие во взглядах и характерах, необходимо избегнуть могущих возникнуть на этой почве разногласий, чтобы одна сторона не могла предъявить другой претензии, что она вносит меньше в общую кассу, и т. д., и т. д., короче говоря, оба наговорили кучу ерунды. Но, разумеется, я не могу внести столько денег, сколько их вносит Аннет. И вот из этих-то соображений я должен постараться компенсировать этот пробел хотя бы некоторым интеллектуальным превосходством. Для этого я должен получить хотя бы ученую степень магистра истории… конечно, в Париже. Мы согласились, как же ты хочешь, чтобы мы сделали иначе? Он выгадывает целый год, целый год, в течение которого он, конечно, заставит продефилировать перед Аннет всех этих золоченых ветрогонов, которых породили долины Сены и Роны. Но он не знает ее, свою дочь, так, как я ее знаю, мою маленькую любимую Аннет. На, вот, посмотри ее фотографию. Ведь правда, она восхитительна? Будь покоен, ты скоро ее увидишь, я обещаю тебе, что ты скоро ее увидишь.