— Я и не скрываю, — сказала Аннабель.

— А она вовсе не платила вам взаимностью, гм!

— Что вы хотите сказать?

— Правду, моя красавица. Сара там. Сара слышит вас. Кликните ее еще раз. Эта язва не отзовется, черт ее возьми!

— Но почему же Саре быть неблагодарной?

— Вот именно! Вы сами изволили сказать! Сара Пратт износила слишком много ваших красивых платьев, мой прелестный друг. А женщина редко прощает другой женщине такие одолжения.

— У вас злой язык, судья Сидней, — сказала Аннабель. — Не правда ли, отец мой?

Отец д’Экзиль ничего не ответил.

Они продолжали свой путь и остановились на площади Юнион, перед гостиницей судьи.

— А где же стакан портвейна? — потребовал доктор.

— Войдите, войдите, — пригласил судья. — Вы остановитесь на минутку, не правда ли? — обратился он к двум всадникам.

— Нет, — сказала Аннабель. — Мы едем авангардом впереди войск.

— Очень жаль, моя прелесть. Надеюсь, мы еще увидимся перед вашим отъездом? Когда вы покидаете Соленое Озеро?

— Завтра вечером.

— Завтра, или послезавтра, или еще позже. Во всяком случае помните, что в прошлом, как и в будущем, судья Сидней самый преданный ваш слуга.

И, вытянув вперед руки, он низко поклонился.

— Очень вам обязана, — с некоторой сухостью отвечала молодая женщина. — Во всяком случае напоминаю вам, что сегодня вечером мы оба приглашены на банкет в честь генерала Джонстона, и там вам позволено будет в последний раз поухаживать за мною.

Доктор Харт уже сам налил себе портвейн. Аннабель пустила свою лошадь рысью. Отец Филипп догнал ее.

— Отвратительный человечишка! — сказал он.

— Не говорите о нем слишком дурно, — пробормотала она. — Он был мне очень полезен…

— Знаю, знаю… Если бы ваша библиотека не была уже уложена, — продолжал он, когда лошади их перешагнули за ограду города, — я доставил бы себе истинное удовольствие и перечитал бы те страницы, которые добряк Токвилль посвящает честности демократических судей. Сколько вам стоил этот господин? Не менее тысячи долларов?

— Не знаю, — улыбаясь, сказала Аннабель. — Вы знаете, что мои счета ведутся назло здравому смыслу. Но, повторяю вам, он оказал мне реальные услуги.

Они выехали за ограду. На расстоянии нескольких сот шагов стояло на западной дороге, направо, что-то вроде маленькой караульни, на два метра возвышавшейся над шоссе. Сзади дощатый дом, кабачок, куда собирались молодые мормоны поплясать и поиграть в кегли. Кабачок был пуст; уже месяц как владелец его с другими "святыми последнего дня" укрылся в Прово.

Аннабель соскочила на землю. Иезуит привязал лошадей под навес и вернулся к ней с грубой табуреткой в руках.

— Садитесь, — предложил он, поставив табуретку у забора.

По другую сторону дороги сидели на траве пять-шесть молодых людей; они ели колбасу и пили пиво.

— Это приказчики от "Ливингстона и Кинкида", — сказал иезуит.

— Который час? — спросила Аннабель.

— Уже больше девяти.

— Они опоздали.

— Американские солдаты никогда не торопятся.

— Подождем, — решила она, облокачиваясь на забор.

Отец д’Экзиль сел немного позади на источенную червями скамью. Направо простиралась белая, замечательно содержимая дорога под шелестящими ивами. Сквозь большие круглые отверстия в зеленом своде деревьев виднелось то тут, то там голубое небо, по которому, как по стеклу зрительной трубы, мелькали поминутно длинные цепи перелетных птиц. Когда ветер менял направление, с большей высоты доносились их крики. Большие бархатистые бабочки летали взад и вперед, опускаясь внезапно то черным, то синим пятном на желтые цветы каперсовых растений. Жуки сгибали шероховатые ветки мяты. Невдалеке напевал невидимый родник, и коричневые лягушки весело спешили к нему.

Аннабель, с неопределенным выражением в глазах, мечтала. Отец Филипп видел ее в профиль, обрамленную в серый ореол огромной фетровой шляпы с плоскими полями. Длинные полы ее жакетки для верховой езды, цвета железа, отделанной большими серебряными пуговицами, лежали на земле. На ней было жабо и манжеты из тончайшего английского кружева, а кисть руки, на которую она опирала голову, охватывал браслет из опалов в виде цепочки.

Веки ее были наполовину опущены; маленькие красные полуоткрытые губы, казалось, всасывали утренний воздух.

Вдруг она вздрогнула, глаза ее раскрылись.

— Вот они!

Послышался резкий звук труб. Сидевшие напротив приказчики торгового дома "Ливингстон и Кинкид" моментально очутились на ногах, готовые приветствовать своих сограждан.

Еще ничего не было видно, так как дорога с правой стороны делала крутой поворот. Звуки труб стали еще более резкими. Они отражались эхом от голубоватого гранита гор Уосеч. Затем показались два всадника; потом — все остальные.

Они ехали медленно, невеселые и настороже. Солдаты принципиально не любят входить в город, в котором им запрещено грабить. На лицах их ясно выражалось это неудовольствие. Торжественный въезд был этим вконец испорчен.

Первые два всадника были капитан и знаменосец. За ними следовали трубачи 2-го драгунского полка. Полк этот ужасно пострадал. Он был в Канзасе, когда получен был приказ присоединиться к армии Джонстона. Сотни лье пришлось им пройти по скалистым, покрытым снегом пустыням, где, если хоть на минуту отвернешься от своего седла и сбруи, ничего уже не найдешь, кроме двух-трех шакалов, слишком отяжелевших от этого неожиданного пиршества, чтобы удрать.

Страдания кавалерии постигаются по лошадям. Лошади трубачей 2-го драгунского полка были в отчаянном состоянии. Из трех две были без подков и все три увенчаны цветами. У них не было сил даже протестовать взбрыкиванием против ужасного потока фальшивых нот, который изливали на них всадники.

— Последний военный парад, на котором я присутствовал, — сказал отец Филипп, — несомненно лучше удался. Это было восемнадцать лет тому назад, за месяц до моего отъезда из Франции, в Париже, на эспланаде Инвалидов, при возвращении праха Наполеона.

— Вы слишком требовательны, — ответила Аннабель. — Но вот и главный штаб.

Непосредственно вслед за трубачами приближалась группа офицеров. Впереди ехал всадник на довольно красивой белой кобыле.

Ему было лет пятьдесят, и у него была элегантная военная выправка. Капитан с толстым брюшком сопровождал его. Когда этот последний заметил Аннабель, у него вырвался жест радостного изумления, и он сказал несколько слов своему начальнику. Тот, улыбаясь, поднес затянутую в белую перчатку руку к своему, цвета горчицы, фетровому головному убору и поклонился.

Между тем толстенький капитан пустил лошадь рысью и подъехал к подошве бельведера, с которого Аннабель и отец д’Экзиль смотрели на парад.

— Миссис Ли! — восклицал он. — Миссис Ли! Как я счастлив!

Если бы он был лучшим наездником, он от радости поднял бы обе руки к небу.

— Капитан Ван-Влит! — воскликнула Аннабель.

И, перегнувшись через балюстраду, она протянула ему руку; тот тщетно силился поцеловать ее.

— Командующий войсками, — проговорил он, отдуваясь, — который, по моей подсказке, только что поклонился вам — через меня свидетельствует вам свое почтение. Он хочет знать, получили ли вы его приглашение на банкет сегодня вечером? Он надеется, что у него будет наконец возможность выразить вам свою благодарность. Я ему много раз рассказывал, как я шесть месяцев тому назад был принят у вас во время моего пребывания в Салт-Лэйке и как вы облегчили мне мою задачу.

— Я получила приглашение генерала Джонстона, — сказала Аннабель, — и с удовольствием воспользуюсь им. Но знает ли генерал, знаете ли вы, что я намереваюсь завтра уехать из Салт-Лэйка? Я рассчитываю на его любезность и надеюсь что он предоставит в мое распоряжение необходимые для переезда фургоны.

— Он это знает, и приказ отдан. Он в восторге, мы все в восторге, что есть случай доказать вам нашу благодарность.

— До вечера, значит!