Была уже зима. Сквозь оголённые деревья Люксембургского сада видны были его серые статуи. В маленькой квартире на улице Ройе-Коллар, в которой жил Тьерри, топился камин.

— Дорогой мой мальчик, — начал он, и за одно это ласковое обращение я, круглый сирота, был ему бесконечно признателен. — Не сердитесь на Совет. Мои коллеги обязаны строго отстаивать интересы университета, и вы сами должны сознаться, что во время ваших занятий вы частенько, как бы это выразиться, обнаруживали наклонность к фантазированию, да, да, к фантазированию; это должно было вызвать беспокойство у мужей столь… серьёзных. Я — другое дело, я вас хорошо знаю. Я знаю, что, если, при всей вашей склонности к фантазированию, дать вам надлежащее направление, из вас выработается нечто оригинальное, в хорошем смысле этого слова. Но сначала позвольте вам задать один вопрос: действительно ли вы чувствуете призвание к университетской карьере?

Что мне было ответить, если в кармане у меня болталось всего-навсего сто семь франков и несколько сантимов? Мне ничего не оставалось иного, как

энергично подтвердить, что я чувствую призвание к кафедре.

— Прекрасно, — заявил он. — Дело в шляпе. Стипендия дала бы вам самое большее 1200 франков. Я вас уже отрекомендовал моему старому другу, который заведует в Терне частным учебным заведением. Ему нужен преподаватель истории: шесть часов в неделю, плата 175 франков в месяц; возможен добавочный заработок за репетиторство. Вам, конечно, придётся здорово работать, чтобы параллельно с этим заниматься и в Сорбонне. Но, зная всё, я отвечаю за вас… Сегодня у нас вторник. Если вас это устраивает, вы приступите к работе в будущую пятницу.

Я чувствовал, что с этого момента я с головой залезаю в холодный университетский футляр.

Ах, Елисейские поля! Женщины в мехах, обдающие вас запахом восхитительных духов. Но как "это" могло меня не "устраивать"? Со ста семью франками и несколькими сантимами в кармане!

Я рассыпался в благодарностях.

Профессор потирал себе руки.

— Сегодня вечером я увижу Бертомье. Приходите завтра в десять часов, и я скажу вам, когда вам с ним повидаться.

Вторник, 21 октября 1913 года. Поздно вечером я встретился на улице Огюста-Конта с группой детей, выходивших из лицея Монтеня. Милые мои мальчики, маленькие стипендиаты! Изучайте математику, поступайте в Школу Искусств и Ремесел, садитесь за конторку или становитесь за прилавок, если вы не хотите стать в один прекрасный день бледной тенью, поворачивающей за угол Люксембурга и сворачивающей в улицу Ассас…

Опять эта фантазия, которой попрекал меня мой добряк профессор. Ах, бедная моя ты девочка! Доставлю я тебе последнее удовольствие: угощу тебя обедом на правом берегу Сены!

В этом месте Виньерт прервал своё повествование.

— Только что просвистела пуля как раз над нашими головами, — сказал он. — Подумали ли вы, что если бы в это мгновение вам пришла охота высунуть наружу нос, вы были бы убиты наповал? Ну, что вы скажете теперь о роли случая в жизни?

— Однажды, — ответил я, — одиннадцатый взвод был в сильном возбуждении. Никто не хотел идти за водой. Каждый заявлял, что это не его очередь. Все стали шуметь, и мне пришлось вмешаться; я послал первого подвернувшегося мне под руку, как раз того, кто громче всех выражал своё неудовольствие. Делать было нечего, он пошёл, брюзжа и протестуя против несправедливости. Шинель он оставил на своём месте. Когда он воротился, он её не нашёл: снаряд превратил в порошок и его шинель, и двенадцать его товарищей.

— Словом, вы со мной согласны, — сказал Виньерт. И он продолжал.

По вечерам я никогда не выходил за пределы Латинского квартала, довольствуясь его неприхотливыми развлечениями. Что заставило меня в этот вечер отправиться на ту сторону Сены? Помню, сначала я закатил себе одинокую оргию в кабачке. Затем мне захотелось выпить кофе на Веберовской террасе. С видом человека, который себе ни в чём не отказывает, я стал прогуливаться перед лампионами Олимпии, с твёрдым намерением взять себе, когда начнётся представление, билет в променуаре. Слегка возбуждённый выпитой мною бутылкой Барзака, я прохаживался, развязно разглядывая проходящих дам.

Было холодно. Я снова заглянул к Веберу; там успели уже зажечь огни, было много народа, и ко мне вернулась моя обычная робость. Я скромненько уселся в углу, с неловкостью в движениях, свойственной людям, не привыкшим к подобного рода местам и боящимся, как бы этой непривычности их не заметили окружающие. Против меня сидела шумная компания молодых людей. Их развязные манеры, костюмы и жизнерадостное настроение, словом, всё это недоступное мне счастье, возбудили во мне чувство глубокой зависти. Действительно, сколь мало создан для университета сей молодой человек, столь скептически взирающий на всякую премудрость и у которого один вид красиво скроенного жилета, артистически завязанного галстука, тонких носков, слегка выглядывающих из-под края панталон, вызывает нечто вроде сердцебиения.

Их было четверо — трое мужчин и одна дама, красавица, вся в мехах, слегка, быть может, подкрашенная, но это мне даже нравилось. Лицом ко мне, она сидела на банкетке рядом с красивым молодым человеком; двое других сидели спиной ко мне, но в зеркале я видел их лица, слегка раскрасневшиеся после хорошего обеда, подходившего к концу.

Принадлежать к числу людей, которые заходят в шикарный ресторан, чтобы выпить только чашку кофе! В этот вечер я впервые понял, какое это унижение. Лучше было бы остаться дома, кое-как пообедать и лечь в постель спать, спать и спать. Сон — это прибежище бедняков. Не следовало бы и заходить сюда.

И вдруг…

Я заметил, что один из этой компании, сидевший ко мне спиною, начал пристально разглядывать меня в зеркале; затем, поднявшись с места, он подошёл ко мне.

— Виньерт!

— Рибейр!

Я познакомился с этим Рибейром в высших классах лицея. Он тоже готовился в Нормальную Школу, но с беспечностью и ленцой, которую позволяют себе молодые люди, имеющие кое-какие средства и более обширный круг интересов.

— Что ты здесь делаешь?

— Как видишь, пью кофе, — смущённо ответил я. — А ты? Что новенького у тебя после лицея?

— Ах, милый мой, не напоминай мне про этот мусорный ящик! А ещё уверяют, будто лицей даёт молодёжи образование. Я проворонил бы всю свою жизнь, если бы я их слушал… Ну, а ты?

— Я поневоле должен был их слушать, и всё ещё слушаю, — ответил я с горечью. — А теперь что ты поделываешь? Я вижу, ты не скучаешь?

— Милый мой, мне повезло. Я был секретарём у одного депутата; через полгода он сделался министром иностранных дел, и я последовал за ним на Орсейскую набережную. Вот и всё. Пойдём, я познакомлю тебя с моими товарищами по министерству.

— Мой друг Виньерт! О, это труженик, господа, с дипломом. Учёная голова! Быть может, уже адъюнкт? Нет? Тем лучше для тебя. Он знает больше один, уверяю вас, чем мы трое, взятые вместе, не считая Клотильду.

Клотильда жеманно кивнула мне головой и взглянула на меня с иронией. Я был как на иголках: увы, этот панегирик очень подходил к моим брюкам, образовавшим мешки на коленках.

Это была, впрочем, очаровательная компания! Воспевая мою учёность, они, в сущности, хвалили свое собственное умение устраиваться в жизни.

Рибейр поднялся.

— До завтра, друзья! Моё почтение, Клотильда. Пойдём, Виньерт. Ты меня проводишь немного.

Мы вышли, и он взял меня под руку.

— Я опять на Орсейскую набережную; надо отправить несколько писем министра. Проводи меня.

Улица Рояль блистала огнями. Дамы, закутанные в длинные шёлковые манто, выходили из автомобилей перед дверьми ресторана. Эта роскошь, бившая мне в глаза, опьяняла меня, и я тут же решил сделать попытку использовать встречу с Рибейром. Я чувствовал, что ему хочется поразить меня своей удачей в жизни. Быть может, подумал я, мне удастся извлечь какую-нибудь пользу из его желания показать мне всю свою силу и значение. Чего, подумал я, нельзя извлечь из людского тщеславия? Меня самого охватило какое-то глупое тщеславие, когда мы стали подниматься в Министерство Иностранных Дел. Огромного роста лакей открыл нам лифт, другой встретил нас в первом этаже.