Тон его не допускал возражений. Отныне все будет давать мне новые и новые поводы страдать. Да будет мне позволено сказать в последний раз, со всей правдивостью, что в эту минуту я сделал все, что было в моей власти, чтобы избежать своей участи. Потом я стал какой-то вещью, игрушкой уносивших меня волн.

Полковник Приэр и я молча вышли из резиденции. В автомобиле, уносившем нас к Великому Сералю, он неожиданно сказал мне:

— Вас ничего не поражает во всей этой истории? Я молчал.

— Дата, дата путешествия Гобсона в Пальмиру, его мнимого путешествия в Пальмиру! Он вернулся через Багдад. В аэроплане ничего не стоит завернуть оттуда в Моссул, а в Моссуле осторожно шепнуть приказ курдским четникам. Это было ровно за десять дней до происшествия. Десять дней! Это не первое совпадение такого рода, которое приходится отнести на счет нашего "дорогого друга". Но на этот раз он хватил через край, — не так ли? Что, что с вами?

Я разразился рыданиями.

— Полковник, полковник!

— Что?

— Надо было позволить мне уехать! Он серьезно сказал мне:

— Успокойтесь. И продолжал:

— Я того же мнения, что и генерал. Ваше место — в Бейруте. Вы достаточно видели здесь в продолжение трех месяцев, чтобы знать, что не только в степях Джезире идут сражения.

Я молча плакал. Он положил мне руку на плечо.

— Милое дитя мое, я понимаю вашу боль. Я хотел немного поработать с вами, хотя сегодня воскресенье. Но нет! Вам надо вернуться, отдыхайте весь день, стараясь думать о чем-нибудь другом. Завтра ваша голова должна работать ясно и быстро. Ваше волнение меня немного пугает. Но ведь за ним не кроется ничего, кроме вполне понятного страдания, не правда ли?

С этого момента начался обман… Я сделал отрицательный знак.

— Я повторяю, вам надо отдохнуть.

Автомобиль уже давно проехал Подъем. Он приказал шоферу развернуться, потом вышел и проводил меня до дверей моей комнаты.

— Ну вот, входите. Завтра мы вдвойне поработаем. Во всей этой ужасной истории есть нечто подозрительное, что мы вместе должны будем расследовать. А пока — отдых, покой. Поняли? Я, по дружбе, подвергаю вас аресту.

Должны ли мы обвинять события, или же мы носим в себе самих источники осложнений, подавляющих нас? Ребенком, а впоследствии молодым человеком не раз случалось мне томиться однообразием моей судьбы. "Будет ли мне дана возможность, — думал я, — хоть раз нарушить это однообразие?" Благополучная посредственность! О, какой ты мне тогда внушала ужас! Теперь я содрогаюсь, прислушиваясь к таинственному голосу, зовущему меня ступить на узкую тропу, где одного неверного шага достаточно, чтобы сбросить меня в пропасть. Из бездны ко мне поднимаются ядовитые испарения. А какой внешний покой окружает меня! В соседней комнате насвистывает бравый молодой лейтенант. Я знаю его привычки: он бреется и намыливает щеки. Сегодня воскресенье, он свободен, доволен. Никогда не узнает он волнения, вызываемого прекрасной женщиной в черном бархате, склонившейся над узорами сарабандского ковра.

Я был искренен, клянусь, — у меня не было намерения выйти из дому весь этот день, когда часа в два я отправил записку Мишель, чтобы извиниться перед полковником Эннкеном в том, что не могу сегодня у них обедать. Я сослался на сильнейшую головную боль, и это не был вымышленный повод: я был буквально разбит непрерывными волнениями этих двух дней.

Это был один из первых жарких дней. Я распростерся на постели и сейчас же заснул.

Когда я проснулся, заходившее солнце окрашивало в оранжевый цвет стены моей комнаты. Было шесть часов. Я встал, чувствуя себя совершенно свежим. Мне хотелось пить; я сошел в буфет и приказал сенегальцу, прислуживавшему нам, дать мне чего-нибудь. У него не было ключа от шкафа с напитками. Незапертой оставалась только бутылка абсента, на три четверти пустая. Я выпил из нее.

Как сейчас вижу себя за этим деревянным столом без скатерти, пьющим эту зеленоватую жидкость. Какое-то пошлое

блаженство, в которое она меня погружала, заставило меня вдруг признать смехотворными те тревоги, среди которых я заснул. Что это я, право, — точно с ума сошел!

"Рассудим трезво, — говорил я себе. — Д'Оллон, Форьер убиты, — это ужасно. Но разве этот ужас является причиной моего смятения? Нет. Я отлично знаю, что нет. При иных обстоятельствах он только удесятерил бы мою способность действовать. Значит, что же? Возможно, что Гобсон подготовил это нападение? Но что же из этого следует? Разве это для меня так неожиданно? Отлично знаю, что нет… Ательстана, ее возможное сообщничество с ним?.. Да, конечно, все дело в этом!"

Я позвал сенегальца:

— Я-По, принеси мне мои папиросы, они у меня в комнате на столе.

Он принес. Я приготовил себе новый абсент.

— Кто здесь обедает сегодня?

— Никто, капитан! Все офицеры обедают в городе. Тем лучше.

В семь часов я сел за стол. Поел я быстро, потом поднялся в свою комнату, надел штатское.

Припоминая во всех подробностях этот трагический день, я вынужден признаться, что моя борьба с самим собой не имела даже элементарной заслуги искренности. Эти часы я провел стараясь себя обмануть. У меня было только одно желание: опять увидеть Ательстану. Но исполнение этого желания было уже — я это знал — преступлением против Мишель. Надо было лицемерно объяснить его. И я сделал это, абсент помог мне обмануть самого себя.

"Если графиня Орлова действует сообща с Гобсоном, мой долг — проверить это. И разве у меня нет отличного предлога сделать это, предлога, который она сама дала мне вчера вечером?"

Мой план был составлен. Он был своего рода безумством, одним из тех безумств, которые кажутся необычайно рассудительными. Пробило половина восьмого, когда я сел у Подъема на трамвай, направляющийся в центр Бейрута.

На площади Пушек я разыскал автомобиль с шофером-мусульманином. Шофер-христианин не согласился бы в переживаемое нами время повезти меня глубокой ночью в места, населенные друзами. Мы быстро сторговались: шесть фунтов туда и обратно.

— Едем1

Не успел маленький автомобиль выехать на Дамасскую дорогу, как я велел шоферу повернуть.

Огромный провал внезапно открылся мне в моем плане. Необходимо, чтобы в Калаат-эль-Тахаре Ательстана была одна. Но легко могло случиться, что я там кое-кого застану. Следовательно, сначала я должен был удостовериться в присутствии этого "кого-то" в Бейруте.

Указывая шоферу дорогу, я скоро доехал до дома Гобсона за Великим Сералем.

— Хозяин дома? — спросил я каваса, вышедшего навстречу мне на лестницу.

Он сделал утвердительный знак, давая мне пройти. За три месяца я приобрел благосклонность этого субъекта. Таким образом, в этот вечер я смог прямо, без церемоний, пройти в рабочий кабинет майора.

Гобсон работал за столом. Абажур сгущал свет над его тяжелой рыжей головой. Он ее не поднял, когда я вошел. Должно быть, он слышал, как я вошел, но думал, что это слуга.

— Добрый вечер, Гобсон. Он вздрогнул едва заметно.

— О, добрый вечер. Это вы?

Я стоял рядом с ним, настолько близко, что мог разглядеть, чем он занят. На его столе лежала карта Генерального штаба, свернутая так, что перед глазами его находилась как раз область Южного Джезире. Если раньше я мог еще сомневаться, то теперь это было уже невозможно.

Увидев меня, Гобсон сделал было движение, чтобы закрыть эту часть карты листком бумаги. Но спохватился: такой жест был бы красноречивейшим признанием.

Он всегда был хорошим актером, и в эту минуту также. Он запрокинулся, потягиваясь в своем кресле.

— Очень рад вас видеть! Я совсем закис над бумагами.

— Я к вам мимоходом. Два слова. Завтра вечером я обедаю с одним другом, который находится в Бейруте проездом, всего на три дня. Сделайте мне удовольствие — пообедайте с нами.

— Это доставит удовольствие и мне.

Мы посмотрели друг на друга с полуулыбкою людей, вынужденных постоянно обманывать друг друга и никогда не дающих себя обмануть.