ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать.

Публика состояла из туземцев, спокойно куривших свой кальян, унтер-офицеров и еще нескольких офицеров. Пять или шесть танцовщиц и певиц заведения, одетых в свои "рабочие" костюмы, с усталыми улыбками слонялись от столика к столику, равнодушно приставая к гостям с просьбой об угощении.

Зала была расположена на сваях, над волнами. Через окна, чернеющие в глубине ее, доносился шум моря и его йодистые испарения, насыщенные запахом ила. Ах, зачем Вальтер привел меня сюда.

К нам подошел официант.

— Подай что-нибудь, — кинул ему Вальтер, — что хочешь!.. Пепермент? Пусть будет пепермент.

Теперь он внимательно разглядывал кусочек льда, таявший в зеленом ликере, покрывая края рюмки седым налетом.

— Вальтер, — пробормотал я, — Вальтер!

— Ты, ты — женишься! — произнес он.

Голос его уже не звучал гневом, как раньше. Он прибавил еще:

— Пока ты мне этого не сказал, я еще надеялся. Думал, что ты вернешься к нам. Теперь — кончено!

Он повторил:

— Кончено!

Полотно экрана медленно свернулось, открыв маленькую сцену. Кино уступило место концерту. Появилась певица в лиловом платье. Под звон стаканов, бутылок, музыки она затянула печальным надтреснутым голосом свой унылый припев:

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Откинувшись на спинку стула, постукивая хлыстиком по мраморной крышке стола в такт ее словам, Вальтер принялся подпевать:

Что-то вспыхнет вновь и вновь…

— Слушай! — вскричал я, мне вдруг стало жутко. — Что мы здесь делаем? Уйдем скорей!

Он расхохотался.

— Э, ты скучен! Уходи, если хочешь… Но, знаешь, мне хочется познакомить тебя с Марусей. Это прелесть что за девчонка! Сейчас она придет пожелать нам доброго вечера, — она Уже кончила свой номер. Ее болтовня рассеет наше настроение. А это нам положительно необходимо.

— Вальтер!

— Прелестная девчонка, уверяю тебя. На что ты обижаешься?

Голос его вдруг стал низким и жестким.

— Видишь ли, эти женщины — настоящие жены для нас, бесприютных бродяг. Проведешь с такой одну только ночь, — и вот уж ты надолго получил противоядие, отвращение к более основательным глупостям.

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Маруся села между нами. Она была тоненькая, с робким взором и смешными остриженными волосами. Невозможно было видеть это жалкое существо без того, чтобы не подумать при этом о тех грошах, за которые можно было получить его.

Спустя несколько минут она робко заявила:

— Мне придется с вами расстаться.

— Почему? — спросил Вальтер, пробуждаясь от задумчивости.

— Потому что…

— Ну?

— Потому что, — она покраснела, — мне делают знаки оттуда мужчины, что пьют шампанское. Я должна сидеть с теми, кто пьет шампанское.

— Очаровательные нравы! — заметил Вальтер, разражаясь смехом.

Он стукнул по столу.

— Полдюжины шампанского сюда, — слышите? — полдюжины! Пустые бутылки предоставляю в распоряжение тех вот господ, желающих видеть за своим столом мадемуазель Марусю.

Пораженные таким неслыханным заказом, хозяин и лакеи засуетились вокруг нас. Маруся, гордая завистливыми взглядами своих подруг, толкнула меня локтем, указывая на Вальтера.

— Какой забавный, — сказала она.

Маруся пила шампанское. Я быстро опорожнил бокал, вылив его в ведро со льдом. Вальтер молчал, облокотившись на стол, положив подбородок на руки. Дым и пыль сгустились настолько, что электрические лампочки казались закутанными в желтую бумагу.

Вдруг Вальтер испустил вздох, напоминавший стон.

— Боже мой! — сказал он. — Как прекрасна, вероятно, в этот час луна, восходящая над Пальмирой.

— Пальмира? — повторила Маруся.

И, устремив на Вальтера восторженно-робкий взгляд, продолжала:

— Я не ездила дальше Бальбека. Мы выехали ночью с господами, которые здесь порядочно выпили и были слишком веселы, чтобы ложиться спать… Там есть храмы древних богов, как в Пальмире. Но Пальмира — это пустыня, не правда ли?

— Да, крошка, — серьезно произнес Вальтер. — Эго пустыня.

Она тоже облокотилась на стол. Пальцы ее исчезли в рыжих волосах. Глаза пристально смотрели вдаль. Вокруг нас все были слишком заняты собой, и никто не обращал внимания на наше странное трио.

— Ах! — воскликнула Маруся. — Если бы я только могла бросить свое ремесло, я бы с таким наслаждением тоже уехала туда… туда!

Схватив Вальтера за руку, я зашептал ему на ухо:

— Хочешь, я пошлю все к черту? Он вздрогнул и взглянул на меня.

— А женитьба? Я опустил голову.

— Не следует бросать слова на ветер! — горько произнес он.

Он глянул часы.

— Три часа ночи. Довольно этих глупостей. Поедем.

С террасы отеля "Бассул" в сумраке раннего рассвета виднелись уже высоты Ливана, поднимающиеся над гладкой поверхностью моря.

— Ты будешь мне писать?

— Буду.

— Еще минутку, — попросил я, отчаянно ища предлога, чтобы хоть немного отсрочить миг разлуки.

— Что такое?

— А митральеза[78] второго взвода? Она была в таком плачевном состоянии, когда я эвакуировался.

— Д'Оллон докладывал о ней, когда взвод проходил через Деирец-Зор. Нам обещали ее заменить.

— А люди первого взвода получили холщовое обмундирование, как я просил?

— Получили.

Вальтер позвонил у двери. Послышались шаги швейцара, шедшего отворять.

— Где, когда мы теперь увидимся? — пробормотал я.

Где, когда? О, если бы в эту минуту мы оба могли предвидеть будущее!..

Я проснулся только около часа дня. Мне едва хватило времени, чтобы сделать кое-какие дела и заехать к полковнику Эн-нкену. Я расстался с Мишель около половины седьмого, а в семь был уже перед домом Гобсона. В переулке стояло два автомобиля — его собственный и чужой.

Мне отворил молодой слуга-индус в огромном белом тюрбане, какие можно встретить теперь лишь в дивертисментах Мольера. Он проводил меня в комнату, всю завешанную коврами. На маленьком дамасском столике стоял поднос с папиросами и виски. После двадцатиминутного ожидания я счел себя вправе воспользоваться и тем и другим. И тут только я вспомнил, что Гобсон назначил мне свидание не в семь, а в восемь часов.

Быть может, он еще не вернулся…

Однако мне казалось, что я различаю его голос в доносившемся до меня сквозь стену шуме голосов. Но благодаря коврам, заменявшим обои, он звучал очень глухо.

Когда на миг голоса повысились и раздался взрыв смеха, всякое сомнение исчезло. То был голос Гобсона. Другой принадлежал женщине, быть может, одной из молоденьких дам в розовом, виденных мною накануне.

Шум голосов вскоре сменился урчанием запущенного мотора автомобиля. Единственное окно гостиной выходило во внутренний сад. Мне ничего не удалось увидеть.

В тот же миг дверь распахнулась. Гобсон вошел, протягивая руку.

— Я извиняюсь…

— Это я должен извиниться. Я приехал на целый час раньше срока.

Обширный рабочий кабинет, куда он ввел меня, благоухал каким-то необычайным запахом смеси амбры и ванили. Гобсон отворил окно.

— Надеюсь, я не явился причиной преждевременного отъезда вашего гостя? — спросил я, улыбаясь.

Он тоже улыбнулся.

— О нет, нисколько!

И тотчас же перевел разговор на другую тему.

III

Весна уже начинала растапливать снега на склонах Саннина. Из окон моей канцелярии открывался вид на эту высокую гору, иссиня-белые покровы которой мало-помалу стали прорезываться

длинными бурыми бороздами. Далее, отрываясь от ливанских высот, взор мой принимался блуждать по морю. Порою, когда небо было особенно прозрачно, я различал мыс Батрун, за которым находится Триполи, — город пальм в еще большей степени, нежели Иерихон. Группа деревень со звучными названиями — Джебель, Шазир, Антилиас — белела на берегу моря.