Аккуратные рощи из мягкого, теплого, неяркого пламени окружали дворец Шелгефарна; их стволы состояли из сгущеного света, а вода, орошавшая их корни, представляла собой особенную форму прохладного огня. Как бывало и прежде, Лицемер вновь задумался о том, в какой мере силы Изначальных оказали влияние друг на друга: даже здесь, в самом Эмпирее, можно было найти следы этого взаимного влияния – также, как в Сопряжении и на Дне. Прежде творения Сальбравы Солнце было только лишь огнем и светом: ни тени, ни прохлады в его ореоле невозможно было даже и представить. Горгелойг был разрушением и тьмой; Луна – формой и сном. Силы Изначальных соединились, породив нечто такое, что ни один из них не смог бы сотворить самостоятельно; и из этого порождения они взяли себе то, что вложили в него другие – а взяв, вернули, дав начало вещам, которых прежде не смогли бы породить. Так Ад наполнился невыносимым огнем; Луна засияла серебряным светом; а на Небесах, чье прежнее неукротимое пламя было усмирено, повсюду разлился покой; то, что прежде не имело образа, теперь обрело формы многочисленных существ и явлений.

Ветра не было, но деревья, объятые огнем и сами состоящие из огня, медленно колыхались, будто танцуя; Лицемер приближался к храму, замедляя полет и одновременно снижаясь. Пространство здесь не было однородным – оно распадалось на слои, которые отчасти накладывались друг на друга: сквозь землю, состояющую из рассыпчатого света и медленного огня, Лицемер мог видеть иную дорожку и деревья, расположенные ниже; если же он поднимал голову, то видел призрачные образы деревьев и над собой. В любой момент он мог сместиться и войти в одно из соседних пространств; такие же наложенные друг на друга слои находились справа и слева от него, повсюду. Все они сходились к храму-дворцу и растворялись в нем: храм выглядел единым, неколебимым целым. Тхаголы, ангелы и иные духи света перемещались по этим пространствам; сейчас, впрочем, поблизости почти никого не было, так как все собрались внутри, чтобы почтить Князя Света, посетившего одно из своих отдаленных обиталищ. На мгновение у Лицемера возникло странное чувство, как будто бы поблизости находится кто-то из его братьев, словно легчайшая тень на самую малость затмила ослепительный блеск Солнца – но этого, конечно же, не могло быть…

Лицемер проник внутрь храма; стража не задержала его, приняв за одного из гостей; миновав несколько помещений, он достиг большого, помпезного зала, золоченные стены которого были украшены многочисленными изображениями благочестивых сцен. В зале находились обитатели девятого неба – они славословили бога, восседающего на великолепном золотом троне. То, что на земле могло бы показаться верхом роскоши, здесь. на небе, представляло собой скорее крайнюю степень смирения: Лицемер помнил, что троны прочих Князей Света были намного более пафосными и впечатляющими. Здесь же, в храме Шелгефарна, все выглядело почти как в мире людей – так, словно некто, имеющий возможность выбрать любой из тысячи изысканных нарядов, выбрал для облачения самый простой и непритязательный, своего рода лохмотья.

Шелгефарн пребывал в облике человека; одежда его напоминала рясу высокопоставленного гешского жреца – одновременно простая и изысканная: слишком явная роскошь гешскому священству была запрещена, но в мелочах все делалось так тщательно, с такой филигранной тонкостью, что напускная роскошь в сравнении с этой «скромностью» подчас бледнела и тушевалась. Его длинный дорожный посох покоился слева, на высокой подставке; золотая чашка для подаяний с искусно сколотым, будто случайно отбитым, краем – справа. Как и положено богу смирения, Шелгефарн распространял вокруг себя ауру кротости, терпения и послушания, и эти волны, отражаясь от душ тхаголов и ангелов, неслись к нему обратно в виде молитв и славословий. Все было очень благочестиво, торжественно и вместе с тем скромно…

Склонив колени, Лицемер замер в дальнем углу, вознося молитвы вместе с остальными; странное чувство, впервые возникшее у входа в храм, вернулось. Чувство было чрезвычайно тонким, неверным; сколь не пытался, Лицемер не мог понять, что служит его источником. Легчайшее, едва уловимое ощущение темной силы – но самой темной силы не было нигде, да и не могло быть здесь, на девятом небе, в самой сердцевине Света. В какой-то момент он даже решил, что обманывает сам себя: его склонность видеть во всем ложь могла представить ему иллюзию лжи там, где никакого обмана не было – и эта мысль, как ни странно, позволила ему наконец определить сущность той темной силы, которую он как будто бы ощутил: это сила была его собственной. Нет, он не обманывал себя, но в этом месте было что-то, что лгало: лгало постоянно, ежечасно и ежеминутно. Оно могло обмануть духов и людей, всех богов, всех Князей Света, могло обмануть даже само Солнце – но только не Отца Лжи, сила которого являлась источником всех неправд и обманов. Тончайшая, неуловимая ложь, почти неотличимая от правды – Лицемер был настолько поражен, обнаружив ее, что не заметил, как служба закончилась и обитатели неба стали удаляться из зала. Лицемер не ушел; он уже не думал о том, что может выдать себя и что, возможно, его заманили в ловушку – он должен был разобраться, что же тут происходит. Он столкнулся с тем, чего не понимал: почуяв ложь, он так и не смог определить, в чем она заключается и какова ее сущность. Последние духи покинули зал; бог смирения мягко взглянул на коленопреклоненного ангела, терпеливо ожидая, пока тот уйдет или изложит свою просьбу.

Тогда Лицемер поднялся; может быть, он допускал ошибку, которая грозила ему новым падением с небес в Преисподнюю или новым безвременным пребыванием в Озере Грез – но все же он взглянул Богу Смирения в глаза и спросил:

– Кто ты такой?

Уже задав вопрос, он подумал, что может оказаться непонятым; кроме того, его интересовала не личность этого Светлого Князя, а его сущность. Поэтому, не дожидаясь ответа, он повторил вопрос, задав его в несколько иной форме:

– Что ты такое?

Вельнис подошла к дверям старой башни в четвертом часу, отперла их и, оставив Риерса сторожить вход, поднялась наверх. До торжественного приема, устраиваемого отцом в честь прибытия сыновей Лакхарского князя, оставалось еще около трех часов, которые она сможет посвятить духовной практике. Потом, после приема, когда она придет в свои покои, скинет с ног туфли и сбросит тяжелое бальное платье, ей будет уже не до практик. Княжичи будут распушивать хвосты, наперебой ухаживать за ней, заводить разговоры, шутить, пытаться ее заинтересовать; она будет смеяться их шуткам, танцевать с ними, проявит дружелюбие и участие, которое, впрочем, сменится холодком как только кто-то из них решит, что сумел вызвать в княжне интерес – все как всегда. Бессмысленные телодвижения кукол в кукольном театре, но она должна исполнять свою роль хорошо – во имя процветания Ирисмальского княжества, а еще потому, что носить маску, но оставаться при этом самою собой – это тоже часть ее духовной практики.

На втором этаже башни, в луче света, падавшем из бойницы, кружились частицы пыли. Вельнис задержала шаг. Все как тогда… только Эдрика нет. Он убил королевского эмиссара, и сбежал из города в начале лета вместе с каким-то чернокнижником. А ведь ей почти удалось соблазнить его. Мать убеждала ее действовать решительнее и не терять времени даром, но Вельнис хотелось продлить период, предшествующий близости. Секс означал конец отношениям – потому что Эдрик, несомненно, не остался бы с ней, узнав, кто она и для чего он ей нужен – а ей не хотелось его отпускать. Мать предупреждала ее, что она влюбится, если только узнает его поближе – так и произошло. Идеальный воин, не знающий ни страха, ни сомнений, сгусток чистой решимости и воли; прекрасный актер, умный и наблюдательный, да еще и бессмертный полубог в придачу – как в такого не влюбиться? Вельнис решила растянуть удовольствие от встречи и вот чем все обернулось: она его потеряла. Княгиня Изель, ее мать, была расстроена. Мягко говоря.