Каин чуть не задохся от возмущения. Тихое бешенство, покусывая тело, поднялось от колен до паха, грубыми шовными нитками простегнуло живот, резануло предсердия, навкось разодрало рот. Яростный крик, выхаркнувшийся из са́мого брюха, завис на секунду над нешумной в тот час дорогой.

Как припадочный, затряс Каин головой, замолотил по воздуху кулаками…

Заяц не тронулся с места. И только когда человек что было сил рванулся к нему, наглый шныра нехотя, бочком, отпрыгнул в сторону. Каин кинулся за ушастым в молодую берёзовую рощицу, упал, въехал кистью руки в горку раздробленного, приготовленного к вывозу асфальта и, конечно, раскровил к чертям свинячьим и кисть, и запястье. Поднимаясь, осмотрелся. Зайца и след простыл. Промокнув кровь носовым платком, наискосок, через трассу, двинулся он к багрово полыхнувшей в осенней сутеми громадной букве «М».

На лестнице, ведущей к метро, было темновато. Сзади, на проспекте, утренние фонари тоже горели вполнакала. Завернув рукав куртки повыше, Каин ещё раз поднёс руку к глазам: кисть начинала вспухать. Спустив рукав, хотел уже бодро взбежать по лестнице – «для стокилограммовой туши одышка пока терпимая», – как вдруг снова увидел всё того же рыжего, с пестринами, зайца.

Заяц сидел теперь под лестницей. Правда, сейчас одно ухо торчало вверх, а другое было опущено. Хитрый ёрза, словно на что-то намекал, а может, просто изгалялся над человеком. Несколько секунд Каин стоял как вкопанный. Отвратительное ощущение: кто-то кроме него самого над ним властвует, кто-то вмиг перекинул зайца с одной стороны шоссе на другую, гадко покалывало ноздри – как будто в них совали по очереди два тонких оголённых проводка под не слишком сильным, но всё ж таки приличным, вольт в сто двадцать, напряжением.

Пересилив себя, Каин вгляделся в ушастую тварь внимательней и вдруг коротко хохотнул: перед ним сидел совсем другой заяц! И тельце крупней, и дрожал не так сильно, и уши круглей, шире… «И не заяц ведь! Кроль, крольчуга!» – хотел заорать он в голос, подался вперёд, и рыжая тварь тут же скрылась под лестницей.

«Ну, ясен перец! Вчера в метро торговали кролями, полиция продавцов накрыла, те стали вопить, кроли разбежались… Ху-у-х-х…»

Прижимая к верхам живота вспухшую левую кисть и широко отмахивая рукою правой, Каин стал подниматься наверх. Раскрытая настежь безверхая станция резанула по глазам острым стальным блеском. Блеск обжёг ещё и холодком. Каину показалось: острый ледяной блеск чувствуют его зубы, даже нёбо. Он глянул на часы: 5.48. До встречи – две минуты…

Авель вошёл в метро ещё десять минут назад, сразу как открыли вестибюль. Станция метро «Технопарк» нравилась ему не слишком. В ночном телефонном разговоре, который последовал сразу после письма, Каин это почувствовал, как ястреб, вцепился когтями в слабое место, стал терзать, требовать, стал звать брата именно туда, куда тому идти совсем не хотелось.

– Лизнём железок? Ась? Нюхнём стального блеску? Пора нам с тобой покрепче обняться, братёнок, пятнадцать лет не видались ведь, – грубо-ласково убеждал Каин.

Теперь от хирургического блеска Авель пугливо слеп, на языке появился дурной металлический привкус, враз напомнивший смесь порошковой меди и капелек крови, которые когда-то смешивали в школьных химических колбах. А вот сама надпись «Технопарк» с глаголическим паучком вместо буквы «Х» притянула накрепко.

Авель перевёл дух. Никелево-стальной «Технопарк» встряхнул его, но и покоробил. «Уйти, пока не поздно? А что? Не виделись пятнадцать лет, и ещё годок-другой подождать можно. Не я ведь в таком разрыве виноват».

А Каину сплав никеля и стали нравился до умопомрачения! Он шёл, свесив вниз нижнюю мясистую губу, шёл, втягивая в себя мелкими порциями метровоздух, шёл опасно клоня вправо лысостриженую голову. При этом ноздри его широкого, сильно приплюснутого, а ближе к середине и вовсе проломленного «нюхальника» – так он сам называл свой нос – нежно-женственно трепетали.

«Дух железа в себя втягивает. Как в детстве! Только носопырка помощней, посерьёзней стала, – восхитился Авель братом. – Думает: Тишка не убежит, думает, посомневаюсь и останусь… Думает, я тварь ушастая. И правильно, ясен пень, думает…»

Вдруг Авель всем телом налёг на колонну: земля, как при обмороке, стала уходить из-под ног. А вот мысли брата, те внезапно увиделись ярко, как школьные движущиеся пособия.

«Тварюги ушастые, – рычал про себя Каин, оглядывая редких пассажиров, – одни ушастые твари под ноги суются! Хотя нет. Вон мужик и баба: встретились, вертят друг друга так и эдак. Ежу понятно: не для любви, даже не для блуда встретились – денег ради! Теперь сами, как монеты крутящиеся. Круть монету – и на^́ тебе, мужик никелевый. Круть другую – и на́ тебе баба-медь. Круть-верть, людишки, круть-круть-верть!»

Мысль Каина была тяжко-зримой. Она шевелилась, сипя, змеилась вокруг объёмных образов и пробивавших эти образы трассирующих алых пуль. Видеть-слышать чужие мысли Авелю случалось только в детстве. Позже эта способность была им утрачена. Он сомкнул веки, легко, но и плотно, подушечками большого и среднего пальцев – надавил на глазные яблоки, потом притронулся к векам нижним…

Таким же ранним утром, больше тридцати лет назад, бабка Досифея (баба Доза, как звал её брат Корнеюшка) по должности тренер мужских и женских баскетбольных команд средней школы № 14, а по сути опростившаяся училка, совала им по очереди под нос ржавый, выломленный из садовой ограды прут, давила на психику: «Чуете, черти полосатые, чем пахнет? Железом дрянь из вас буду выковыривать! Ишь что удумали, аспиды! Хотя вы не аспиды. Ты, Корнеюшка – Каин. Ты, Тишка – Авель. Тихий, а вредный. И главное: всю дорогу меж вас ругнёж с дракой! Как сухое дерьмо из мешка, кажен божий день всё это мне на голову сыплете. Край и погибель мне с вами!»

С того самого октябрьского утра баба Доза, одна тянувшая сперва Корнеюшку, а потом ещё и сданного ей с рук на руки Тихона, в минуты нервических всплесков и стала звать их Каин и Авель. Имена как-то нечуемо, однако, намертво к ним приросли. Хотя за пределы дома и сада, оставленного в наследство прадедом, Иваном Горизонтовым – который сперва был зоотехником, затем священником, а в конце жизни взял да и подался конструировать самолёты на завод имени Бериева, ещё и сына за собой сманил, – имена эти не выходили.

Тогда-то, сражённый новым именем, Тиша мысли бабы Дозы и Корнеюшки стал видеть и слышать. Баба Доза думала: «Удалюся от василисков этих в Лавру…» – и вырастал в её мыслях крылатый монастырь на горах, со звонарём в синем подряснике, взбирающимся по узенькой, уводящей в небо, лестнице. Звонарь, оборачиваясь, улыбался, баба Доза от счастья млела, приговаривая: «Удалюся – и точка!»

Каин-Корнеюшка думал о другом: «Завтра в школьном сортире удавлю гада», – и тут же, вслед за нашатырно-говняным запахом школьной уборной, зримо рисовался мелькнувший в голове у Корнеюшки приятель его, Лапша, с верёвкой за пазухой…

Авель убрал подушечки пальцев от глаз, глянул украдкой на брата. Каин продолжал думать про мужика и бабу, которые представлялись ему десятирублёвой и рублёвой монетами. Никелевый мужик и баба медная сели в поезд, уехали.

Прихлынувший народ стал заполнять платформу. Люди проходили сквозь Тишу-Авеля, и в каждом из идущих высвечивалась одна главная чёрточка. Чёрточка обозначалась единственным главным словом. Люди словно растягивали внутри себя узенькие транспаранты с надписями: «подонок», «трудяга», «ожидающий», «психопат».

Авель давно не заглядывал никому внутрь, занимался чужими рукописями, другими нужными и ненужными делами. Вздрогнув от любопытства, он выставился из-за колонны сильней, чем надо, чтобы увидеть, как открывшие своё нутро люди действуют на брата. Тут его Каин и заметил: ухмыльнулся, прибавил шагу.

Он был всё такой же: весёлый, уверенный в себе, правда, теперь не размахивал, как раньше, двумя руками сразу – прижимал левую к верхам живота.