После Соловьёвки – смертная тоска и кровавый закат. Такой пылающей тоски не случалось раньше. В детстве, перед обмороками, не тоска – холодок ободряющий. В юности – жжение досад. А тут не тоска – гибельная безнадёга: Каин пропал!

Боль эта пробурила насквозь…

Каин-Корнеюшка пропал так же неожиданно, как три недели назад и объявился.

Узнал Тихон об этом от Стельки-Степаниды – Корнеевой жены. С ней братка познакомил по телефону сразу после встречи на «Технопарке». Чуть позже, отогнав жену от телефона, всячески её поносил, называл пушкинской уродиной, потом нахваливал…

– Пропал мой Корней Филиппыч. Уже четыре дня как нету. В полиции сказали, скорей всего, утонул в водохранилище, тут недалеко, где плотина. Только я не верю. Правда, одежду его на берегу нашли. Но он живой, я знаю! Никогда так нежданно-негаданно не пропадал, – причитала Стелька. – Когда уходил в загул, нарочно звонил, давал трубку какой-нибудь лахудре или мужику пьяному. На, мол, жёнушка, послушай, чем я тут занят: пью, гуляю, денежки для единственного сына отложенные проматываю.

Плача и захлёбываясь, Стелька-Степанида стала рассказывать: Каин в последнее время совсем запутался в женщинах, «с самыми низкими крутил, с худшими даже, чем я», возил их на микроавтобусе в Москву, пристраивал в какие-то «колдовские заведения».

Про Нею звонившая ничего не знала. Тихон горько усмехнулся, вспомнил свои же слова, сказанные Корнею в Белграде: «Твоё тебя догонит!» Но всё же таки в Пушкино, где жил Корнеюшка с женой и сыном, совсем недавно ушедшим в армию, поехал. В полицию шёл, чтобы поговорить с кем-то по душам, хоть и знал: вряд ли получится. Получилось! Правда, не в Пушкино, а в Агукинской, куда дело было перенаправлено из Пушкинского РОВД. Там-то полицейский, готовый говорить по душам, и отыскался.

Ещё не старый, вызывающе курносый, с весёлыми у глаз морщинками, явно видавший виды капитан степенно представился, объяснил, почему дело передали из Пушкино в Агукинское ОВД:

– Ландышев я, капитан полиции. А в Пушкине просто возиться не захотели. Формально-то брат ваш у нас, в Агукинской, прописан, а жил в Пушкино. Вот и мучаемся теперь. Брат ваш утонул, к несчастью. Это точно. Хоть посылай, хоть не посылай ещё раз водолазов! Пестовское водохранилище – оно, знаете, не маленькое, да и осень… Водолазы не нашли, а одёжка его. Жена признала. Одёжку покажу, но вернуть, как понимаете, пока не могу. Хотя одёжка дорогая, справная. Плащ кожаный, платок цветастый модный. Жена приезжала вещи осматривать, плевалась: мол, не могу этих обслюнявленных бабами вещей видеть. Вот я и думаю: не помог ли ему кто из обиженных мужиков утопнуть?

Каинову бандану и другую белградско-московскую одежду Тиша узнал сразу. Про себя горько усмехнулся: если и правда помогли Корнею, получается, за Нею отплатили.

– И записка имеется! – спохватился Ландышев, я вам сейчас отксерокопирую. Только начата, а очень, очень ясная записка: «Ухожу, надоели, бляхи-мухи. Да вы все и не мухи – яйца мушиные…» Тут, сами понимаете, и добавить-то нечего.

Почерк Каинов со школьных времён изменился мало: стал, пожалуй, ровней, а всё так же крупен и раскидист был, с вычурными завитушками, приверченными к буквам «у» и «б». Была ещё одна особенность: Каинова строка, едва ли не с первого слова уходила резко вверх, но потом вдруг начинала спускаться ниже, ниже. За такие неровные строки в школе Корнею сперва ставили колы, но после того, как он пару раз обложил вслух по-матерному двух молоденьких учительниц, колы исчезли…

Капитан Ландышев на прощание пообещал держать в курсе.

Не заезжая второй раз к Степаниде, Тихон прямо из Агукинской поехал в Москву. Сидя в электричке, боялся лишний раз вдохнуть. Заново вспыхнувшая тоска, шипя жёлто-белой селитрой, вдруг растеклась по жилам, дошла до капилляров и альвеол… Ещё смертельней, ещё горячей, чем утром, обожгла!

«Как жить-существовать без Корнеюшки? Кто мучить по-братски будет? Без бабы Дозы, даже без матери и прочих родных – жить можно. А без Корнеюшки – хрен!»

Чем ближе к Москве, тем сильней нарастало отчаяние: хоть на стенку лезь. Как пол-лица отдавили! Тиша даже потрогал правую щёку и провёл от бровки до уха: ни кожи, ни костей рука не почувствовала. «Пропала, нафиг, половина мордуленции! Полбудки, полмурла, пол-«Харьковской области» пропали!» – пытался шутить он.

Лишь в пушкинской электричке стало ясно, как нравилась ему Корнеева необузданность, как остро во времена разлуки такой необузданности не хватало.

Вспомнилось и всё то хорошее, что меж ними редко, а всё ж таки было. Вспомнилось и несуразное, но теперь чем-то влекущее «Корнеево царство». Царство это, Корней I, когда бывал в добром расположении духа, любил представлять сам:

– Царство моё от других царств сильно разниться будет. Маленькое, а моё. ООО «Корнеево царство» его назову. Усядусь, как в баскете Старший судья за судейский столик. В руках – мяч баскетбольный. С боков – каждый за своим столиком, – Витя Чехоня с разломленным позвоночником в руках и баба Доза: метлу к столу прислонила, сидит, про Досифею Киевскую думает. Сзади – секундометрист и секретарь-телохранитель стоят.

– А секундометрист зачем?

– А ты как думал? Секунды в царстве учитывать. Каждая – на вес золота. И всяк, кто хоть секунду в моём царстве прожил, платить за это будет. Справа – длинное-предлинное поле. Не для баскета – для вышибания шарами, для боулинга. Те, кто не оплатил секунды, кто на дурняк в моём царстве жить решил – на месте кеглей стоять будут. А вместо шаров обычных шары со взрывчаткой покатятся по полю. Люди, ясен перец, не кегли! Так сразу от удара шарами падать не станут. Так мы в шары побольше селитры с магнием и глицерином запихнём – взрыв будет, зашибись! Люди взорванные валиться будут, кто-то останется лежать, кто-то поднимется, отплюётся, руки-ноги подлечит – и уже тогда никакой траты секунд в моём царстве: молчок и улыбка! При этом учти: я добрый, всех взрывать не буду. Но тех, кто в доверие втёрся, а потом обманул, обязательно взорву! Тебя – первого. И наоборот, того, кто сдаст в мои руки другого, лелеять буду. Люблю, когда сдают кого-то. А ты… Ты зачем не сдал бабу Дозу, когда она придумала меня с милицией домой ворочать?

– Она просила не выдавать.

– Чудак-человек! Надо было пообещать ей, а потом потихоньку взять и выдать. Явно никто никого не сдаёт. А тайно – всегда пожалуйста. Главное, чтоб никто ни черта не понял… А ещё – судить всех буду! Потому как царь – Главный судья на площадке жизни. Все в царстве должны судимости иметь. Чтоб я каждому мог крикнуть, как мне старый майор кричал: «Я тебя, сукин сын, под суд отдам, не посмотрю на возраст!» «Судебник» выпущу, – сладко, как кот, потянулся начинавший полнеть Каин, – мне баба Доза про «Судебник» старинный рассказала. Только не всё! Про пытки – забыла, старая…

– Разве ж царство – место суда и пыток?

– А ты что думал? Именно что царство весёлых и сладких пыток. Я ведь потом каждому по торту «Прага» выдавать буду. Съел – и опять, стоит себе, как кегля, человек на поле для боулинга. Взорвался, съел – и опять!

– А если не захотят торты без конца жрать?

– Заставим! У нас не так, как при совке – на каждом подоконнике торт, на каждом шагу – конфеты и мандарины с деревьев на ниточках свисают. На каждое дерево привяжем мандарины: и на сосну, и на липу.

– А если я не захочу в твоё царство?

– Тебя и спрашивать не будут. Я тут в газете прочитал про рай всеобщего благоденствия. Тебя в этот «радостный Ханаан» с рыночным уклоном (так баба Доза его зовёт) водомётом загонят. У меня водомёты в каждом дворе стоять будут. В кустиках сирени. Смертельно размалёванные. И включать их каждый день будем! Понял, дупло?

Пушкинская электричка вдруг резко затормозила. Тиша чуть было не слетел со своего места. Но почти тут же электропоезд стал опять набирать ход.

Брат утопшего Корнея Туваловича укатил, а капитан Ландышев крепко призадумался. Заодно – подосадовал. Дело было совсем не таким очевидным, каким он его обрисовал простодушному Скородумову. Два дня назад вдруг стали поступать звонки с намёками на участие в преступном утоплении неких московских людей. И письмо подозрительное, этого дела касающееся, утром сегодняшним поступило.