– Не настаивай, душа моя, – попросил князь. – Мои подчиненные в новогрудском гарнизоне не поймут меня, если я посажу на кол одного из их сослуживцев только за то, что он посматривал на мою жену. То, что он влюбился в тебя, – это беда, но мы не варвары и должны разрешить все цивилизованно и выйти из этой щекотливой ситуации достойно. Пусть все останется как есть, усилим только бдительность. Теперь мне будут докладывать о каждом шаге, каждом слове нашего гостя, и, видит Бог, если у меня появится повод, то я действительно выдворю мерзавца или даже повешу его!

Князь рассердился – на словах он умел быть решительным и смелым.

– Все утрясется, – уверенно добавил он, – успокойся, душа моя. Пан Кветковский хоть и дерзок, но, думаю, прекрасно понимает, что можно, а чего нельзя. Уверен, он уже раскаивается в содеянном. Как бы там ни было, но после праздника он уедет, и тогда мы опять заживем прежней жизнью.

Барбара покачала головой, как бы давая понять, что не уверена в последнем предположении мужа.

– Обещаю, – добавил пан воевода и привлек ее к себе.

Барбара прижалась к нему, но взгляд ее был устремлен куда-то в сторону, а в глазах читалось разочарование…

Пан Кветковский догадался о причине визита ксендза Стефана и во избежание ссоры сам не мешкая переселился из замка в полевой лагерь своего гарнизона. Князевым посыльным было дано объяснение, что пан желает сконцентрировать все внимание на подготовке к предстоящему турниру. Это оправдание походило на истину, поэтому князь поверил и даже обрадовался, ведь ему не пришлось просить своего соседа о переселении. Гость перестал появляться в замке даже во время ужина. Теперь о нем напоминали лишь отдаленные выстрелы из ручниц.

Пан Кветковский тренировался на том самом поле, возле кладбища, где должен был проводиться турнир. Невдалеке стояли походные шатры его подданных. Уединившись, гость тем самым дал понять пану воеводе, что приехал вовсе не для того, чтобы увиваться за его женой.

Нет, чувство вины не мучило его. Как человека осторожного, пана Кветковского заботило, что он может быть схвачен, и, чтобы избежать пленения, поступил так, как мог поступить только истинный военный, – усилил охрану своего лагеря. Теперь даже посыльные князя попадали к нему только после предварительного задержания. В лагере царила атмосфера военного времени: множество гостей, их подводы, оружие, упряжь – все находилось под особым надзором; в любой момент «войско» могло свернуться и оставить Геранены.

Но, как скоро выяснилось, тревога пана Кветковского была напрасной. Пан воевода не думал ссориться с соседом. Уже на следующий после переселения гостя день он прибыл к нему в лагерь и пожурил за то, что тот променял мягкие перины на сенную подстилку.

– К чему это отшельничество, друг мой? – ласково спросил князь, который уже забыл о своем обещании удалить соседа из замка. – Неужто я обидел тебя? Даже в военное время офицер может позволить себе жить в более приличествующих условиях, не так ли?

– Так, ваша милость. Но следует также учесть, что суровый быт способствует более успешной подготовке. Я же говорил: на этот раз я решительно намерен завоевать серебряный пояс.

– Твое желание быть первым заслуживает похвалы, Збышек, – ответил князь. – И все же хотя бы вечерами ты мог бы заглядывать в замок. Порой мне бывает так скучно, – он помолчал, потом, как бы желая устранить всякие недомолвки, добавил: – А что касается женских чар, то кто в этом может понять друг друга лучше, как не воин воина.

Гость внимательно посмотрел на князя. Очевидно, он хотел угадать: не хитрит ли пан воевода, не пытается ли заманить его в ловушку? Тем не менее ему ничего не оставалось, как пообещать бывать в замке.

За несколько дней до турнира дозволили готовиться всем желающим. Стреляли воины замкового гарнизона, стреляли жители деревни. Скоро выяснилось, что больше всего шансов победить у капитана Бойсана. Замковый комендант пользовался своей пищалью и своей подставкой. И заряжал он сам, не доверяя гайдуку. Коренастый, с подпаленной рыжеватой бородкой, флегматичный с виду, он напоминал скорее пахаря, чем воина-бомбардира. Преображался он только тогда, когда начинал целиться. В эти минуты взгляд его напоминал взгляд коршуна. В качестве мишени он использовал все, что попадалось под руку: камень, горшок, кусок кирпича, – и все это он хладнокровно разбивал вдребезги. Пан Кветковский наблюдал за ним и недовольно хмурился – понимал, что соперничество будет не из легких.

Выстрелы, доносившиеся с поля, селили в сердце Барбары тревогу. Мысль о приближении турнира не веселила ее, скорее, наоборот: все чаще начинали одолевать печальные мысли. С некоторых пор она стала думать, что замужество сделало ее невольницей. Действительно, кроме прогулок в саду и посещения костела, она не могла позволить себе ничего. Пани Барбара была уверена, что вместе со свободой замужество отняло у нее и то, что прежде помогало в трудные минуты, – способность мечтать. В семнадцать лет она должна была забыть про свои мечты, и ей некому было даже пожаловаться. Единственным близким для нее человеком оставался Анисим.

Анисима выстрелы привлекали – они настраивали старика на ностальгический лад. Он подходил к окну и прислушивался. В такие минуты ему хотелось бежать на поляну, чтобы тоже попытать счастья в меткости стрельбы. Как-то он не выдержал и признался своей госпоже:

– Как услышу пальбу, тотчас вспоминаю ту битву, когда меня пленили, перед глазами встают убитые…

– Про какую битву ты говоришь, Анисим? – спросила пани.

– Про ту, в которой участвовал пан Николай со своим полком. С того времени, поди, уж лет тридцать минуло. Тогда-то я и появился в вашей семье.

– Ты мне об этом не рассказывал.

– Вы были слишком малы, матушка.

– Так расскажи теперь. Мне интересно. Довольный тем, что Барбара заинтересовалась его судьбой, старик придвинул стул поближе к креслу своей воспитанницы и, усевшись поудобнее, начал свой рассказ.

– Порой, матушка, родимица, и сам удивляюсь тому, что пережил то безумное времечко. Но почему-то вспоминаю о нем почти с радостью. Может быть, потому, что был тогда молод, а может, потому, что остался жив после той ужасной бойни…

Служил я при обозе. Обязанности у меня были простые: кормить вверенную мне кобылу, следить за упряжью и охранять груз. Войско наше было огромным – восемьдесят тысяч воинов. Командовали им сразу двое: царские любимицы Челяднин и Булгаков. Когда переходили границу, жила в нас уверенность, что побьем литвинов. Все рвались сразиться с гетманом Острожским, но не тут-то было – хитрый лис, Константин Иванович все отступал и отступал. Он словно заманивал нас куда-то в западню. Пролетит тревожный слух: «Острожский!», поднимут наше войско – а его, бестии, уж нет, нашкодил и ушел. Оно и понятно, почему он избегал сражения: войско его было втрое меньше нашего…

Помнится, стояла осень, благодатная пора. Мы шли на запад, будто прогуливались: вдосталь было и хлеба, и сена, и овса. Князья наши все забавлялись: каждый вечер пиры, беспорядочная пальба из пушек. Отсюда и дисциплина в войске: пьянь, драки… Но главная наша беда, как теперь понимаю, заключалась в том, что не было в нашем войске единоначалия: одни сотники держали сторону Челяднина, другие – Булгакова… Наконец, затащив нас к какому-то болоту, гетман дал согласие на сражение. Не скрою, к пану Острожскому наши относились с уважением: хоть он и враг нам считался, а все-таки как будто и свой, все-таки нашей был, русской веры. Говорили даже, будто он из старых русских князей. Может, оно и неправда, зато твердо знаю: вояка он был отменный, сам был трезв и в войске умел дисциплину держать. У нас же хуже и хуже: дисциплина падала, приказы князей противоречили один другому, а потому не могли быть выполнимы. Единственное, в чем сходились Челяднин и Булгаков, так это в желании драться. Обоим не терпелось поскорей отправить радостное донесение царю, ибо оба были уверены в победе. Это их неистовое желание выслужиться и погубило наше войско. Гетман явно задумал какую-то каверзу, иначе зачем ему было соглашаться на драку? Все знали, какой он выдумщик, а потому в глубине души не обрадовались его согласию. Возликовали лишь наши князья…