– Обязательно!

– Даже если не позовешь, я все испытала… я теперь знаю, что такое любовь… Если теперь умереть – я готова.

– Теперь – жить!

Он бережно одел ее. Усадил на коляску.

– Можно тебя попросить? – робко спросила она.

– О чем хочешь!

– Картину. Седьмое небо. Подари.

– Вот, держи.

Отправив гостью домой и при этом с удовлетворением убедившись, что бабушка не заподозрила ничего, что Надин естественна и весела, Денис вернулся к себе. Поскольку он продолжал находиться под впечатлением происшедшего, то решил выплеснуть свои эмоции на бумагу: достал краски, вставил лист формата А4 в деревянную рамку мольберта и принялся творить… Под легкими прикосновениями кисточки на листе появлялось акварельное, чуть размытое изображение лица в ореоле светло-золотистых, словно пронизанных солнцем волос, неестественно огромные небесно-голубые глаза, больше похожие на два озера…

Творческий процесс был прерван появлением Павла.

– О! Да ты творишь!

– Как видишь.

– Какое интересное лицо… Постой, кажется, где-то я его видел… А! Ты будешь смеяться, но мне показалось, что она похожа на… Надьку. Так, кажется, зовут эту калеку, соседскую девчонку?

– Да, это она. Ты угадал.

– На рисунке она гораздо интереснее, чем на самом деле.

– А я вижу ее такой.

– Да?

– Да…

– Ну, видишь – так видишь, все вы, художники, – мечтатели.

– По-моему, она прекрасна! А главное – она настоящая муза, она смогла бы вдохновить меня. Слушай, я, пожалуй, готов жениться.

– Да ты с ума сошел?! – Павел расхохотался. – На калеке?

– А что? Я выше всех этих предрассудков. Сегодня же поговорю с папиком.

– Ну ты приколист!

– Не смейся, пожалуйста. В жизни должно быть место благородству.

– Поговори, поговори с папиком. Но чтобы я тоже тут был – хочу увидеть это шоу!

– И поговорю! Сегодня же!

Плотный брюнет, с бархатными глазами и лицом холеным и красивым, вошел в холл экспериментального театра «Подмостки». Взгляд его, внимательный и тяжелый, сразу наткнулся на афишу, которая представляла собой черный плакат, как черный квадрат Малевича. На плакате, также в стиле авангардистов начала ХХ века, белыми неровными буквами было написано:

Холл оказался настолько тесным, что зрители, пришедшие на спектакль, буквально наступали друг другу на ноги. Брюнет внимательно осмотрел картины художников-сюрреалистов, развешанные на стенах. Почти все они были выполнены в стиле минимализма и кубизма. Затем, с сожалением взглянув на свой лакированный ботинок, на котором чей-то башмак оставил пыльный след, он взглянул на часы «Бригет» и решил пройти в зрительный зал. Зал тоже оказался камерным, ряды кресел располагались в нем амфитеатром. Брюнет занял место в первом ряду и вытянул ноги так, что они оказались на краю сцены. Занавеса не было. Сцена представала перед зрителями голой, вызывающе щерясь широкими щелями между досками. Когда свет в зале медленно погас, также медленно осветилось и сценическое пространство. Оказалось, что на заднем плане есть некое подобие декораций – белый экран во всю стену, на который тут же стали проецироваться черно-белые кадры документального фильма. Перед зрительным залом разыгрывался захват Белого Дома в октябре 1993 г. Зал замер, но тут же вздрогнул от воя сирены и оглушительных хлопков выстрелов. А на подмостках появился высокий, худой, сутуловатый человек с лысым черепом и очень подвижным выразительным лицом. Его сухую фигуру плотно облегал узкий черный костюм. При появлении актера зал взорвался аплодисментами, а он с благодарной улыбкой поклонился почтенной публике и слегка кивнул головой, затем во взгляде его появилось что-то отрешенное, а в лице – демоническое, и сильным, хорошо поставленным голосом он заговорил, при этом кривляясь так, что почти перегибался пополам:

– Я приглашаю вас посмотреть со стороны на наше Бытие! Что это? Всегда ли так было? Или после того, как?.. – он сделал широкий жест на экран с почерневшими стенами Белого Дома.

Тут взгляды всех приковались к полуголой размалеванной девице, появившейся на сцене.

– Ты кто?

– Я Родина.

– Родина? А говорят, что ты уродина. А ты красавица.

– Тебе все во мне нравится?

– Все. Ведь ты же Родина моя.

– Давай мне бабки – и я твоя.

– Бабки? Но ты же Родина моя!

– Без бабок я не твоя!

– Какой бред, – с брезгливой улыбкой прошептал брюнет.

…В том же духе действо продолжалось два часа. В нем было все – буйство актеров, их истошные крики, выпрыгивание в зал, черно-белые, все быстрее мелькавшие кадры на экране, резкое, переходящее в визг, музыкальное сопровождение.

– Да это же психоделия какая-то! – вполголоса воскликнул сосед брюнета.

После спектакля оглушенные и ослепленные зрители, пошатываясь, вышли в холл, где уже стоял длинный стол с самоварами и канапе. Во главе стола крутился на правах хозяина давешний главный актер, он же режиссер, он же идеолог и автор всего этого действа – сам Иван Злобин. Он очаровательно улыбался, широким жестом приглашая зрителей к столу.

– Пожалуйста, дорогие мои! Угощайтесь! Пусть это будет моей благодарностью за то, что вы выдержали два часа моей мистерии!

Зрители, сначала смущенно, затем все более уверенно, подходили к столу, наливали и передавали друг другу чашки с чаем, брали канапе.

– Дорогие мои! – вещал Иван. – Я понимаю, что выдержать два часа моей мистерии – это не просто. Потому что это не развлекательный спектакль, не сладкозвучное шоу, это – моя боль за судьбу страны, выплескиваемая с подмостков, это – мои раздумья о том, куда мы идем, и что будет с нами, с нашей родиной. Этот спектакль – для таких же, как я, для людей, близких мне по духу, для избранных! Да, я не побоюсь этого слова – для избранных, ибо сейчас толпа живет только интересами своего мирка, ее волнует только, как бабла заработать побольше да брюхо набить поплотнее. Искусство, духовность, судьбы родины – не для них! Они – свиньи, перед которыми такие, как я, мечут бисер, но они не понимают наши призывы, им это не дано…

Иван Злобин еще долго вещал в том же духе, всплескивая руками и театрально повышая голос в некоторых местах своей речи. Казалось, он и здесь, за столом, играет некую роль. Брюнет с тонкой улыбкой слушал его, не забывая прислушиваться к тому, о чем говорят обменивающиеся впечатлениями зрители.

– Я прямо как в церкви побывал, – шептал мужчина средних лет провинциального вида своей спутнице, – ну прямо храм, а Иван Валерьяныч в нем – как священник! Он священнодействует, он – проповедь говорит, ты послушай! Ну просто пророк нашего времени… – Пророк? – Брюнет поднял брови и удовлетворенно усмехнулся.

– Да, – вторила ему женщина, – ради такого стоило всю ночь в поезде трястись…

– В этой зажравшейся Москве он – наш человек, такой родной…

Брюнет передвинулся к двум дамам интеллигентного вида.

– Я не поняла, о чем спектакль, но я шла сюда, зная, что увижу что-то необычное, что потрясет меня. Этот спектакль – это такое мощное воздействие на психику… – Брюнет вновь удовлетворенно кивнул головой. – Единственное, что я вынесла, это то, что добро – лучше зла… Да-да, именно так – лучше зла! все гениальное просто.

– И это неудивительно, что ты не поняла, о чем спектакль. Я на этом спектакле восьмой раз и до сих пор не понимаю, о чем он. Но каждый раз я открываю для себя что-то новое и важное.

– Когда завыла эта сирена, – эмоционально шептала молоденькая девушка своей подруге, – я испытала и шок, и недоумение, и страх! И потом все, что происходило, и пугало, и притягивало меня…

– Да, – вторила ее подруга, сделав большие глаза, – у меня даже было ощущение, что мы попали в какую-то секту…

– Кадры растерзанных фашистами людей, наших солдат-победителей с их торжественными лицами, и, с другой стороны, пошлые шоу с шутками ниже пояса, с ржущими физиономиями наших современников – это сильно. Сразу подумалось – вот ради этих рож наши деды погибали… А мы, эх, прос…ли все! – это говорил молодой человек, с грозно сжатыми кулаками. Брюнет эти кулаки отметил тоже.