— Это дикарство, — обронил Аймар и прикусил язык: не удержал мысль.

— Это таинство, — отозвался Астароше с досадой и завистью.

Плошку за плошкой выплескивали в Бансабиру бойцы Матери Сумерек, пока она шла меж рядов и, перекрывая поющую старицу, читала клятву Багрового Храма, которую уже не надеялась вспомнить:

Скроется солнце за гранью миров,

Угасшей надеждой слепя.

Встанет Праматерь людей и Богов,

Скажет: "Взнуздай коня".

Кинет отрубленный солнца хвост,

Скажет: "Бери свой меч".

Стан распрямит и во весь свой рост

Крикнет: "Головы — с плеч".

Несколько голосов подхватили клятву: сегодня она дробью барабанов из пирамиды отзывалась в груди каждого Клинка Богини.

Я поклонюсь и пойду по рядам,

Чтоб покарать глупцов.

С саблей в руке я раздам по долгам,

Гордо восстав на Зов.

Дайхатт принялся невольно озираться. Их все больше, тех, кто самозабвенно вторит словам Бансабиры. Он глянул в сторону — губы Астароше тоже двигались в ритм с остальными. Сначала почти беззвучно, но вот уже все громче. Да они же тут все, как один.

Гарканье ворона будет мне петь

В радости дни и в горе.

Душу свою протяну, как плеть,

Матери Тьмы и Крови.

Вспоротым горлом спою молебн,

Спрятав за спину кнут.

Кинусь, забыв о земле и небе,

В бурю кровавых смут.

Бану громко декламировала слова, то ли клятвы, то ли баллады, и понимала, что именно сейчас, когда по телу стекают потоки жертвенной влаги, каждое из них звучит совсем по-другому.

Шрамы исчертят мой лоб и спину,

Грянет последний бой.

И содрогнет небеса звериный,

Чудовищ из Тени — вой.

Каждое из них — звучит по-особенному, думала танша, слегка вздрагивая всякий раз, когда обнаженной кожи ее рук и ног, спины и живота, касались капли бычьей крови.

Треснет копье, разойдутся латы.

Болью сведет ладонь.

Вздрогнет — и тут же умрет крылатый,

Прежде бесстрашный конь.

Так громко, так значимо, думала Бану, ощущая, как от особости момента к горлу подкрадываются слезы. Нельзя. Голос не должен ни срываться, ни дрожать. Ведь… ведь именно это — клятва всей ее жизни.

Рухну я следом с истертых ног,

Немощь свою кляня.

Клятва, ради которой все, попавшие в Храм Матери Сумерек, и проживают жизнь…

Грудью пробитой приму клинок:

И Шиада примет меня

— продекламировал весь остров. Дайхатт оглядывался испуганно и с неугасимым трепетом. Казалось, где-то внутри у него тоже появился барабан, который звук в звук, слово в слово, совпадал с дробью клятвы Клинков.

Солнце родится из жертвы моей,

В воскресшей надежде дня.

И вновь Всеблагая Богов и людей

— НА БОЙ ПРИЗОВЕТ МЕНЯ, — хором дочитал весь остров Храма Даг, и с последним словом Ирэн, стоявшая в конце пути, плеснула в грудь Бану последнюю чашу жертвенного багрянца.

Остров взревел.

И содрогнулся, как если бы на этот звук утробным рыком отозвался сам ясовский Владыка Вод Бог Акаб. Как если бы христианский Архангел Михаил вострубил в трубу мира. Как если бы все боги и все богини, каких когда-либо видел Этан в раз вскинули громадные головы, благословляя великую силу.

Бансабира не чувствовала руки и ног. От глубокого дыхания кружилась голова, морской ветер прохладной ночью продирал насквозь. И вместе с тем, тело казалось разряженным и наполненным до чувства необъяснимого опустошения.

Бансабира облизала губы. Как будто не ее вовсе. Только тогда, от прикосновения к влажным губам стылой ночи, опомнилась. Железный путь позади.

Рамир, признавая власть, вынес ей копье. Ишли, приглашая в ряды своих, приблизился и укрыл теплым плащом из верблюжьей шерсти. Ирэн, приветствуя в рядах хозяев острова, поцеловала в запачкнные кровью губы.

— РААААААААА, — заголосили горожане и бойцы, и в следующий миг смолкли барабаны в пирамиде.

Среди мастеров Багрового храма с первым рангом стало на одного больше.

— Костры, — распорядилась Ирэн, сияя глазами. Обряд позади и теперь дело за праздником.

Бансабира оглянулась в начало Железного пути: Рамир глядел на нее с братской нежностью. Танша хихикнула: а вот Дайхатт выглядел совершенным идиотом с таким выражением лица.

Но Аймар не думал, как выглядит. Он встретил глазами лицо Бану и понял, как долго обходился без воздуха.

В излюбленной форме Храма Даг, Бансабира хохотала, как сумасшедшая, чувствуя, как горячее вино со специями растекается по жилам. По всему городу горели костры, дудели в рожки и били в барабаны те, кто умел это делать. Простые ритмы, примитивные мотивы: здесь, на острове Храма Даг искусство музыки было совсем не так изысканно, как в столице великодержавного Яса или даже на родном яввузовском севере, где сказители не знали равных в пении легенд и саг о событиях и героях древних лет. Клинки Богини могли немного. Те, кому доводилось путешествовать в разных землях, кто делал своей сильной стороной шпионаж и ради него годами проживал на чужбине, стараясь усвоить иноземные традиции как свои, кто имел врожденную склонность к искусствам, пели мелодичнее и за струны цитр дергали с большим чувством. Но их было намного меньше, чем простых горожан, да и их степень умения в редком случае можно было назвать мастерством.

И все же скромных возможностей хватало, чтобы до одури в глазах веселиться. Там, где не удавалось хорошо петь, удавалось брать громкостью. Там, где в танце не удавалось достичь изящества, удавалось взять высотой прыжка. А уж пиратские песни и пляски в Храме Даг и вовсе знали все: уж сколько этих крыс отловлено за века. Уж сколько эти крысы понавезли отовсюду причуд, привычек, суеверий. О, рабская сила в Храме Даг была сплошным пестроцветьем. И именно из-за этого здесь полноценно не прижилась ни одна из привезенных культур.

Однако это не мешало празднующим распевать на все лады.

Летит корабль, измученный в просторах,

Сквозь мглу на скалы, потеряв штурвал.

Во весь опор несется в бурном море,

Безумств которого я прежде не видал,

Но и тогда тем странникам неведом

Мой трепет перед Имире прекрасной:

Хоть я и был корыстно ею предан,

Огнем любви терзаюсь ежечасно.

Ирэн прислушивалась к пению, глядя на моложавого перспективного Клинка с восемнадцатым рангом по имени Рактан с легким недоумением. Сидевший у нее под боком Ишли спьяну наваливался на Ирэн плечом и лез с объятиями. Та его только отталкивала, посмеиваясь.

— И где этот малец только набрался такого?

— Всеблагая, Ирэн, ну зачем тебе этот малец, когда есть я? — обижался Ишли, разворачивая Ирэн. Та то отнекивалась, то отшучивалась, то целовала Ишли играючи, кусаясь и хихикая, как девчонка.

Поодаль на балконе второго яруса пирамиды храма одиноко стоял Гор, наблюдая за ними и, когда Ирэн внезапно выхватила его глазами из освещенной факелами ночи, поманил рукой.

— Мне пора, — заявила Ирэн, бросая Ишли. Тот, замычав, повалился на траву. В штанах теснило, а в голове мутнело от выпитого. С годами он стал пьянеть так быстро, проклятье…

— Ты чего это тут делаешь? — Тиглат стоял, не приближаясь вплотную к парапету.

— Любуюсь, — отозвался он подошедшей Ирэн.

— Заметила я, заметит и она.

— Ты знаешь, что я здесь, а она нет. Ей же в голову не может прийти, что это я тут стою.