Ваэлин закрыл глаза, звуки боя стихли. «Хватит», — устало попросил он песнь. Ему стало очень холодно.

— Тебе не нужно падать передо мной на колени.

Она стояла перед ним, закинув на плечо ренфаэльский меч, глядела на него сверху вниз и улыбалась. Её меч был покрыт кровью.

— Это тот самый? — спросил Ваэлин.

— Не-а. Тот я так и не нашла.

Муть перед глазами уплотнилась, на какое-то время все почернело. Когда взгляд прояснился, Ваэлин обнаружил, что лежит на спине, а совсем рядом — её глаза, из которых на его перепачканное кровью лицо падают слёзы.

— Я знала, что ты придёшь.

Ему удалось поднять руку и провести по её волосам. «А ты их так и не обстригла...»

— Никудышным братом был бы, если б не пришел. — Он закашлялся, изо рта на подбородок опять хлынула кровь.

— Нет! — закричала она уже откуда-то издалека. — Не надо! Ну пожалуйста, не...

Холод. Абсолютный, неизбывный холод. Он проникает сквозь кожу и кости в самое сердце. Хотя руки и ноги не дрожат, изо рта не идёт пар. Если хорошенько присмотреться, можно увидеть стену. Ваэлин оглядывается, скрип его ботинок громко разносится вокруг. Эхо долго не стихает. Самое долгое эхо, которое ему доводилось слышать.

Это комната. Квадратная, с грубыми каменными стенами и единственным окном справа. В центре — простой стол из потемневшего дерева, его поверхность блестит, хотя нет ни лампы, ни солнечного света. За столом сидит женщина, она смотрит на него испытующе и в то же время сердито. Напротив неё пустой стул.

— Я знаю, кто ты такой, — медленно произносит женщина, её голос порождает новое, необычно долгое эхо.

Ваэлин идёт к столу, но останавливается, услышав далёкий призыв. Словно бы кто-то просит его и плачет. «Кажется, повторяют моё имя?»

— Неужто Токрев сподобился? — Женщина склоняет голову набок и прищуривается. — Нет, вряд ли.

Она темноволоса, молода и красива, в глазах светится злой ум: самое чёрное зло, которое ему когда-либо встречалось. Напоминает тварь, жившую в Баркусе, но по сравнению с этой женщиной тварь кажется теперь не более чем злым ребёнком.

— Кто я, ты знаешь, — говорит Ваэлин. — А кто ты сама?

— Теперь — певчая птичка в клетке, — грустно усмехается она. — Как и ты.

Он пытается призвать песнь и получить путеводную нить, но ничего не выходит.

— Здесь уже нет песен, милорд, — говорит она ему. — И нет даров, кроме тех, которые приносит он, а его дары не благодатны.

— Он?

По лицу её пробегает судорога ярости, женщина с силой бьёт кулаком по столешнице.

— Не пытайся меня обмануть! Нечего строить из себя дурака! Ты сам прекрасно знаешь, где находишься и кто тебя сюда заточил.

— Наверное, тот же, кто заточил тебя?

— Его кара жестока, но он совершенно лишён воображения. — Женщина смеётся, откидываясь на спинку стула. — Ну или почти. Сам посуди: эта комната, холод, никаких развлечений, кроме воспоминаний, а их у меня много. — её взгляд делается отстраненным, рука машинально потирает грудь. — Любил ли ты кого-нибудь, милорд?

Вновь слышится тот же призыв, только на сей раз громче, Ваэлин теперь совершенно уверен — чей-то далёкий, хорошо знакомый голос произносит его имя.

Не ответив на её вопрос, он подходит к окну и выглядывает наружу. Пейзаж непрерывно меняется. Сперва облака вихрятся над высокими горами, затем эти горы начинают осыпаться, их склоны делаются все ниже, покрываясь густой травой, и вот уже за окном — холмистая равнина.

— Всё время меняется, — поясняет женщина. — Горы, моря, леса... Места, где он когда-то побывал, полагаю.

— За что он поместил тебя сюда? Что ты такого натворила?

— Полюбила, но мне не ответили взаимностью. — Её рука останавливается, потом ложится на стол. — Вот в чём моё преступление.

— Я уже встречал прежде подобное существо. Ты не способна любить.

— Уж поверь мне, милорд. Ты никогда не встречал никого, подобного мне. — Она кивает на стол.

Прежде никакой флейты там не было, он мог бы поклясться. Неказистая костяная дудочка, немного пожелтевшая от времени и частого использования. Но он знает: если поднести её к губам, инструмент издаст чистый и сильный звук.

— Ваэлин!!!

Теперь ошибиться невозможно: откуда-то снаружи выкликают его имя, да так громко, что трясутся стены.

— Он может вернуть её тебе. — Женщина взглядом указывает на флейту. — Для таких, как мы, жизнь без песни — не жизнь.

Стены дрожат сильнее, камни начинают трескаться, кто-то пытается пробиться к ним. Сыплется на пол каменная крошка, в щели снаружи проникает тёплый белый свет.

— Просто возьми её, — продолжает женщина. — Мы вместе споём, и он нас выпустит отсюда. Ах, какую же песнь мы пропоём!

Ваэлин смотрит на флейту, ненавидя себя за то, как сильно ему хочется её взять.

— Так у тебя есть имя? — спрашивает он женщину.

— Сотня, если не больше. Но самое любимое я получила до сделки с Союзником. Однажды по воле родителя я усмиряла каких-то южных дикарей. Суеверное племя, вообразившее, что я — ведьма. Эльвера, так они меня называли.

— Эльвера...

Ваэлин вновь смотрит на флейту. И тут в стене позади него появляется трещина. Он встречается глазами с женщиной и улыбается, поворачиваясь спиной и к ней, и к флейте.

— Хорошо, я запомню, — говорит он.

Стена словно взрывается, и комнату затапливает яркий свет, прогоняя холод.

— Передай своему брату! — визжит вслед женщина. — Передай ему, что убей он меня хоть тысячу раз, ничего бы не изменилось!

Свет, пришедший за ним, заключает его в свои объятья и уносит прочь из той комнаты. Свет как будто вливается в него, а когда Ваэлин присматривается повнимательней — сплетается в знакомое лицо...

— И ваша душа тоже сияет очень ярко, — сказала Дарена. — Её легко найти.

Свет наполняет его целиком, прогнав остатки холода... Но Ваэлин вздрагивает, когда его настигает ещё один голос. На сей раз не женский, это голос старика, лишённый всех эмоций, за исключением несокрушимой уверенности:

— Мы с тобой ещё встретимся в самом конце.

Он с криком очнулся. Тело била дрожь, по нему пробегали судороги. Было очень холодно, а усталость такая, какой он не испытывал никогда в жизни. На грудь что-то давило. Он поднял руку и почувствовал длинные шелковистые пряди. Застонав, Дарена подняла голову. её лицо было бледным, глаза мутными от изнеможения.

— Так легко... легко найти, — прошептала она.

— Ваэлин!

Рядом на коленях стояла всхлипывающая, но уже улыбающаяся Рива, а позади неё — Гера Дракиль в окружении своих воинов. Ястребиное лицо вождя выглядело встревоженным.

— А я думал, меня зовут Тёмным Мечом, — сказал он.

— Не бывает никаких Тёмных Мечей, — засмеялась плачущая девушка, целуя его в щеку. — Это просто сказки для маленьких детишек.

Он обнял её вздрагивающие плечи, прислушиваясь к своей душе и уже зная, что ничего там не найдёт. «Она ушла. Песнь покинула меня».

Мой отец никогда не имел склонности к глубоким раздумьям или глубокомысленным рассуждениям. Его немногочисленные сочинения и эпистолы сухи и немногословны, да к тому же полны рутинной нелепости армейской жизни. Но в памяти моей навсегда запечатлелись слова, сказанные им в ночь падения Марбеллиса. Мы тогда стояли на вершине холма, глядя на пламя, бушующее над городской стеной, и слушая крики горожан, когда королевская гвардия проявила свою знаменитую удаль, принеся возмездие врагу на концах своих копий. Мне хотелось понять, почему он так мрачен, неужели всё ещё сомневается в нашей славной победе, достойной остаться в веках? Думаю, вы уже догадались, что он был пьян.

Не отрывая взгляда от гибнущего города, мой отец изрёк:

— Всякая победа есть лишь морок.

Алюций Алъ-Гестиан. Полное собрание сочинений, хранится в Большой библиотеке Объединённого Королевства