Некоторое время паспорта еще требовали предъявлять на любой работе, кроме всяких «промоутеров», курьеров и прочих вариантов так называемой «подработки». (В это время я жила ещё у художника.) Но, когда я от него ушла, уже было достаточно идентификационного номера и отпечатка пальца на матовой табличке, а личные сведения о себе каждый мог держать в тайне: возраст, пол… На некоторых, хотя и не слишком надёжных работах, теперь этих поверхностных данных о будущем работнике было достаточно. Поскольку было достаточно того, что работник не объявлен в розыск и ничего не должен налоговой службе.

Так что, с тех пор я нахожу полулегальные, отвратительные и труднопереносимые, временные работки. Тем и живу.

После третьей, очень краткой попытки еще раз устроить личную жизнь (а вернее, еще одного стихийно возникшего романа), я решила больше не обжигаться. Тогда я поняла, что моя странность, уже резко бросающаяся в глаза, стала полностью очевидной… Как и моё будущее одиночество.

– Странность?

– Тебе не понять это, Фрэдди… Ты тоже странный. И это не так бросается в глаза в интернете. Но в реале… Я не так разговариваю, не так себя веду. Не понимаю половины слэнговых выражений…Мне говорят: «Ты из прошлого века»… А я… и в самом деле именно оттуда. Внутри интернета это ещё можно принять за шарм или за стиль. Но в реале это явно не прокатывает. И, Фрэдди… Современный слэнг или манеры нельзя выучить – нужно просто вместе проучиться с их носителями в школе, в вузе; ходить на общие тусовки, слушать только современную музыку и читать исключительно современные книги… Люди эти совсем не бывают в интернете, кроме как в социальных сетях типа инстаграмма, ютуба, вотцапа и тому подобного… Потому, ты их совсем не знаешь. А в реале их большинство. А в той среде, где я обретаюсь теперь – там нет ни поэтов, ни музыкантов, ни ученых. Что само собой разумеется; а есть подсобные рабочие, няньки, дворничихи, уборщицы, продавцы – там есть только такие, как я тебе описала: с уличными манерами и слэнгом соцсетей для праздно отдыхающих. Основная масса человечества – именно они.

– И с тех пор ты живешь только одна, на съёмных квартирах, в чехарде сменяемых как в калейдоскопе разнообразных подработок…, – начал Фрэд.

– Да, – ответила Фанни. – Эта безумная, ненадёжная, съемная жизнь сводит меня с ума. Я – вообще-то, человек домашний… А вынуждена существовать во всём этом. В странной жизни, будто выданной напрокат самим богом, почему-то забывшим забрать меня на тот свет. Среди чужих людей и абсолютно чуждого времени и нравов. Лучше бы, я была интелом. Не было бы того, что предстоит завтра: вот, буду обзванивать различные учреждения… «Вам требуются фасовщицы?» – «Да, но скажите, сколько вам лет?» – «А до скольки вы берёте?» – «До тридцати»… А мне можно устраиваться лишь туда, где не спрашивают возраст, и, следовательно, не требуют показать паспорт и прописку… При этом, такие, не официальные работы без оформления, редко бывают хотя бы относительно терпимыми…

–То, что ты молодо выглядишь, не имеет значения?

– Никакого. Берут по паспорту, а не по морде, Фрэд. Впрочем, был бы паспорт, список работ не сильно пополнился бы: расширился только на секретаря, товароведа, продавца продуктовых товаров, кладовщика и кассира. Желательно, с опытом работы. Больше здесь никто не нужен. Всё остальное устройство – только, по очень большому блату.

– Кассиром всё же лучше, чем уборщицей.

– Ага. Только, туда берут с паспортом. И с опытом. И со стажем. Более того, Фрэд, ты не знаешь реалий: я интуитивно везде скрываю свой возраст не потому только, что мне никто не поверит, что мне столько лет. Поверят. Мне кажется, они даже на человека не смотрят. Только в документ – или считывают … с руки. Это, если попасться органам безопасности, где-нибудь при тотальной проверке. И, если они считают мой возраст, постараются всеми силами отправить в утиль. Они увидят во мне только старую бабку, Фрэд! А этому государству отнюдь не нужны долгожители. Редкие индивиды, которые дожили и пережили пенсионный возраст, его не интересуют. Если есть пенсионеры одиночки, то, насколько я поняла, их стараются потихоньку ликвидировать. Тем более что, полагают, что если у них ещё остались мозги – пусть работают бесплатно, в форме интелов; государству тогда не надо будет их кормить. И деньги можно забрать тем, кто ведает распределением финансовых ресурсов среди наших стариков…

Этот разговор состоялся уже с год или полтора тому назад.

А сейчас, сегодня, когда Фанни смотрела в будущее вновь со всеми оттенками ожидаемой мрачности, она абсолютно не против была откровенно поболтать с Фрэдом. Как уже не раз бывало. Тем более, что больше уж точно не с кем.

– Фанни, что у тебя опять случилось, с последней твоей работой? – первым делом, спросил интел.

– Что случилось? Точно сама не знаю… Вчера, уже поздно вечером, мне неожиданно позвонил хозяин. Его гневный голос резко проорал в ухо, отдаваясь внутри черепа звуковым новомодным стереоэффектом, вмонтированным во все теперешние плейерфоны:

– Можете завтра больше не выходить!

– Но вы же сами сказали, что я завтра с восьми! – робко возразила я.

– Нет! Ты мне больше не нужна! – и мой наниматель резко оборвал звонок, явно не желая ничего больше слушать.

    Тогда я растерянно положила плейерфон на пустую прикроватную тумбочку и сразу же осознала, что с завтрашнего дня – вновь безработная, и что мне, по всей видимости, вовсе ничего не заплатят за уже отработанную в магазине канцтоваров неделю.

– А что было на работе, в течение дня? – поинтересовался Фрэд.

– Вроде бы, всё было так же, как и всегда, – ответила Фанни. – Ленка Мегадед, ругающаяся матом через каждое слово, не со зла, а для связки слов в предложении, – была на кассе. А я и Лана обслуживали покупателей. В их отсутствие Лана постоянно напевала неизвестные мне ультрасовременные молодёжные реповые песни. В её исполнении, как ни странно, они показались даже ничего. Лана – стройная, даже слишком тоненькая, девушка с крупными и выразительными серыми глазами. Нервы, правда, у неё совсем сдали, и Лана нервно и плаксиво, взахлёб, постоянно откровенничает с Ленкой о своём парне, который её бросил, говорит: «Он никогда не разрешает ни с кем гулять, даже с подругами. Недавно мы вместе шли по улице, так он сильно ревновал меня даже ко всем прохожим, и всю дорогу молчал. А когда на меня смотрели проходящие мимо парни, он вертелся, как уж на сковородке. А дома он бьет меня: и за немытую посуду, и за позднее возвращение с работы. Даже тогда, когда я просто не вовремя подошла к нему сзади, чтобы обнять, когда он был весь целиком в компьютере… Он вскочил, как ошпаренный, и гневно вопил, чтобы я больше так никогда не делала. И это не смотря на то, что наш роман начался так душевно и трепетно: цветы, ночные прогулки, мой выпускной вечер в школе… Это – еще на родине, до того, как он уезжал. А потом он служил по контракту, в какой-то диверсионной группе. Стал другим, более нервным. Но всё же, он даже в Питер ради меня приехал. С тех пор, мы так и жили: мы с моим братом и этим Лёшей снимаем вместе трехкомнатную квартиру…»

    В общем, Фрэд, мне кажется, рано сейчас начинают практически семейную жизнь почти все молоденькие девушки – лет в пятнадцать – семнадцать…Жуть! Они же совсем ещё дети. И Лане, и Ленке по семнадцать, и они уже пережили по нескольку совместных жизней с парнями, когда они стирали, мыли посуду, вместе снимали жилье. Даже, еще обучаясь в школе, они проходили и через это, и через бурные расставания… Фрэд, как-то на работе мне вдруг показалось, что эти юные девушки знают о жизни уже гораздо больше меня, несмотря на мой возраст. Например, Ленка учится в медицинском училище, и лишь подрабатывает в этом киоске – дома одной ей, видите ли, скучно на каникулах, которые идут у них сейчас в училище, после летней практики, и она стремится быть и сейчас на людях. Всегда, беспрерывно, что ли? У себя в училище Ленка видала уже и роды, и смерти, и операции; их водили на практику, и при них работали с людьми медики. Ленка учится на «отлично» и собирается после окончания медучилища отправиться служить в горячие точки, о чем пока не спешит сообщать родителям: по распределению она могла бы спокойно остаться здесь, в Питере.