Платон Зубов, одинокий, задумчивый, показался от дворца, идя прямо навстречу трём дамам.

И Шувалова, как будто ожидала этой встречи, замахала ему рукой.

— Милостивец, ты как это из дворца? На прогулку? Идём с нами… Видишь, покинуты мы… Кавалеров нам не хватило… Ха-ха-ха!.. Да ты один за многих сойдёшь, ваше сиятельство… Знаю я тебя… Другого не сыскать!

— О, я так счастлив и благодарен случаю… Музыка навеяла на меня грусть… Сердце моё тоскует чего-то… Думы? Сам не знаю, где они!.. И вдруг тут… встреча такая счастливая…

— Ну вот и развлекай… и… Ох! — вдруг вскрикнула хитрая старуха. — Графинюшка, Варвара Николаевна, дай руку на минутку… Что-то у меня с ногой… Подвернула, видно… О-ох… — стонет комедиантка, взяв под руку Головину, которая собиралась было занять место сбоку Елизаветы, как бы охраняя эту чистую душу от какой-то опасности.

Невольно пришлось дать руку старой графине, которая тяжело налегла, медленно тащится, удерживая при себе ангела-хранителя Елизаветы…

Как ни медленно старается идти последняя, но далеко опередили они с Зубовым своих спутниц…

Снова зазвучала, как по волшебному приказу, волнующая далёкая музыка.

Лебеди белыми пятнами, как вешний снег среди зелени, видны на зелёной лужайке, у пруда… Огоньки краснеют из раскрытых окон дворца… Тишина и белая ночь кругом!

И красивый, бархатистый голос подпевает порой далёкой музыке, такой вкрадчивый и страстный голос!.. Тёмные, мерцающие, горящие даже особым светом сейчас глаза заглядывают в голубые глаза принцессы… Что-то говорит ей спутник.

Волнение невольно охватывает молодую женщину…

Если бы это был не Зубов… не фаворит старухи-императрицы… Если бы её муж это был… и так бы глядел, так бы напевал и говорил с нею?! Как бы любила она его, своего дорогого Александра… Но этого нет!.. Он там, играет в жмурки с весёлыми хохотушками-фрейлинами, ловит, обнимает их на лету… Пускай! А этот, фаворит?.. Она сейчас и его жалеет. Он словно птица в роскошной клетке… Ни взглянуть на женщину, ни поговорить подольше не смеет… Конечно, к ней, к внучке, не приревнует Екатерина. Вот почему, должно быть, и пришёл этот сладкогласный, с бархатной речью и глазами человек… И напевает ей… и говорит что-то?.. Пускай!..

Июньское свежее утро ещё полно прохладой. Солнце недавно встало над лесистыми вершинами Дудергофа. Лучи его горят на изумрудных скатах свежих елей, нежной листве берёз и вязов. Росистая трава кажется усыпанной сверкающими бриллиантами. По узкой просёлочной дороге легко катится английский гиг, в котором сидит Александр в простом тёмном кафтане и шляпе без плюмажа рядом с Николаем Головиным, который правит резво бегущей лошадью.

Позади, немного отстав, чтобы не попадать в облако пыли, поднятое колёсами гига, в небольшой плетёной повозочке вроде почтовой сидят три дамы — Варвара Головина, Анна Толстая, Длинная, и против них Елизавета, в очень простом утреннем белом платье и в соломенной лёгкой шляпе на чудных белокурых волосах. Локоны, падающие по плечам, придают совершенно наивное, полудетское выражение этому очаровательному лицу. Круглая шведская лошадка горячится, рвётся вперёд, и едва сдерживают конька привычные, сильные руки Толстой, которая сама правит шарабаном.

Небольшая деревушка немцев-колонистов с берегов Рейна залегла в ложбине, всего в двенадцати вёрстах от царскосельских дворцов.

Узнав, что земляки живут так близко, Елизавета пожелала навестить деревушку, и непременно скрыв своё звание, чтобы не смутить простых людей.

Императрица, готовая порадовать, чем только возможно, милую внучку, дала согласие. Александр тоже принял участие в затее, и около девяти часов утра небольшая эта компания остановилась у крайнего домика колонии, такой уютной и чистенькой на вид, как это бывает только в немецких посёлках, куда бы ни забросила судьба их от далёкого «фатерланда».

Вся семья Вильдбадов, у которых и раньше бывала Толстая, вышла навстречу гостям.

Старик и старуха, за ними сын с женой и ребёнком, а позади всех стояла миловидная, белокурая, как и Елизавета, девушка — дочь. Все были в наряде прирейнских крестьян. Домики носили тот же характер, что и далёкие островерхие деревенские жилища там, на берегах родного принцессе, милого старого Рейна…

Сердце забилось у Елизаветы… Первой выскочила она из шарабана, почти не коснувшись руки Александра, поспешившего ей на помощь…

— Здравствуйте, друзья мои! — по-немецки заговорила Толстая. — Вот мы снова по пути заглянули к вам позавтракать и выпить свежего молока. Найдётся ли что-нибудь?

— Конечно, милости просим, дорогие господа… Угостим, чем Бог послал! — степенно и приветливо отозвался старик. — Прошу в покои… В горнице чисто у нас… и ветру нет… Хорошее утро нынче… Да ветер подувает… Милости прошу…

— Ваши гости. А видите, мы не одни… Кроме моей подруги и её мужа, вот ещё захватила моя подруга своего племянника. Бравый молодой человек, не правда ли? А, Густль? — обратилась Толстая прямо к девушке, которая откровенно загляделась на красавца Александра.

Сконфузилась, покраснела та и убежала в дом. Мать ответила за дочь:

— Хорош, по чести надо сказать… Я редко и видала таких!.. Моя Густль на что скромница, а залюбовалась… Милости прошу… А это тоже родственница ваша, дорогая госпожа? — указывая на Елизавету, спросила любознательная старуха.

— Это? Нет. Это камеристка моей подруги. Немка тоже. Мы её и взяли… пусть посмотрит на знакомый уголок… Фрейлейн Гербст её зовут…

— Гербст?.. Осень по-нашему? — улыбаясь, заметил старик. — А барышня на весну похожа.

И, довольный собственной шуткой, он раскатился добродушным хохотом.

Улыбнулись и гости.

— Наши спутники имеют успех, надо признаться, — сказала Толстая. — Но всё же соловья баснями не кормят. Идемте в дом и примемся готовить завтрак… Я все уже придумала: молоко, масло, простокваша или сметана, кто что любит… И яичница с зеленью для завершения пира. Каково?

— Прелестно! — согласились мужчины.

Елизавета молча вошла со всеми в дом.

Довольно просторная парадная горница была чисто прибрана. Пол, усыпанный травой, и стены, украшенные гирляндами зелени ради близкой Троицы, казались совсем нарядными, и лёгкий лесной аромат наполнял комнату.

Самопрялка в углу, тяжёлый стол на резных ножках, табуреты, шкаф с посудой в углу, альков в другом — всё это так напоминало Елизавете родные места…

Пока старуха собирала провизию, сын хозяина позвал двух соседей со скрипками, с фаготом… Зазвучали медленные, упоительные вальсы, звучащие так хорошо на берегах Рейна, а здесь пробудившие невольную грусть в Елизавете.

Она побледнела, притихла совсем, слушала, и слёзы даже блеснули у неё на глазах…

Граф Головин заметил это и захотел поднять настроение.

— Фрейлейн Гербст! — громко обратился он вдруг к великой княгине. — Да что же вы так заленились? Пора приниматься за завтрак… Все готово. Пойдите ещё только, вот здесь на огороде, нарвите нам свежей петрушки для яичницы… Нельзя сидеть и слушать без конца…

Все улыбнулись невольно. С доброй улыбкой вскочила Елизавета, присела, кинула:

— Слушаю, господин полковник! — И выбежала исполнять приказание…

Когда она вернулась, завтрак был накрыт. Ей указали место тут же, и все принялись с аппетитом за яичницу, за сливки, за всё, что радушные хозяева подали на стол, застланный грубой, но чистой скатертью своего тканья…

Ребёнок, лежащий в люльке, в алькове, и спавший до тех пор, вдруг заплакал. Мать, подающая что-то гостям, поспешила к малютке, покормила его грудью и успокоенного, улыбающегося снова уложила в колыбель.

Только что мать отошла, как Елизавета осторожно подошла к низкой, раскрашенной по бокам колыбельке, опустилась перед ней на колени, склонилась над малюткой и нежно стала убаюкивать его, тихо-тихо напевая рейнский чарующий старинный вальс. Слёзы снова показались в глазах молодой женщины, как будто она чуяла, что ей судьба не даст узнать радость материнской любви…